Array Array - Марина

Он посмотрел на меня, на Лауру и вдруг понимающе улыбнулся мне.

Удивительный человек Витька, и удивительно его поведение. Я знаю, что он страдает, знаю, что он очень любил свою мать. Ну какое ему дело до меня? До перемен в моей жизни? До сих пор, в кругу своих родителей и родственников, я встречался с другими проявлениями горя. Моя мать весь год болезни отца твердила, чтоб он поскорей умирал (она и в глаза говорила ему это), а на похоронах без конца билась головой о гроб, голосила, падала наземь и выла. То же самое проделывали она и ее сестры на похоронах бабушки, хотя последние годы жизни никто из них не хотел приютить бабушку и она слонялась от одной к другой, как деревенский пастух.

А здесь вели себя иначе. Говорили о других делах, Даже улыбались. Актеры, пришедшие из театра Витькиного отца, вспоминали его мать. И Витька вышел к ним. Улыбался их воспоминаниям, потом спросил, когда будет премьера, сосватал нас с Лаурой на контрамарки. И в эти минуты его горя и отчаяния я вдруг увидел, что Витька очень хороший человек, по большому счету хороший, и сейчас, в слабости, в горе и болезни, не может скрыть этого, как зачем–то всегда делает.

Потом мы с Лаурой поехали в больницу за нужными для похорон справками.

Администраторша решила, что я сын умершей (я и правда немного похож на Витьку). Высунулась из окошечка, уставилась, потом спросила. Когда же я сказал, что я не сын, она начала рассказывать:

— Это был тяжелый случай. Вначале она была ничего, в первые годы. А потом — совсем плохо. Лежала, свернувшись в комочек, и кричала совершенно, ну совершенно детским голосом, как грудной младенец… Сестры давали ей конфетку- она переставала кричать… Любила больше всех тетю Дусю, тетя Дуся у нас поет… Хорошо поет, русские песни. Бывало, сядет рядом с тетей Дусей и слушает или сама поет… Даже улыбается. Муж заходил, заходил, верно. Алексей Иванович, знаем мы его. В кино видели. Говорят, тоже зашибал, но ведь мужики — они сильные. Им что… А она слабенькая да без царя в голове. За бабой смотреть надо, следить… Жалеть ее надо, пока не повихнулась… А бабе много с чего повихнуться можно… Работа, дети, аборты… Ничего, ты уже взрослый, должен знать… Потом всякие наши женские дела, то месячные, то климакс… С этим к нам больше всего привозят… Вот она, себя не помня, мало чего не наворотит. И ты, молоди человек, жениться будешь — не забывай. Баба — тонкая штука.

Добрая старушка много бы чего наговорила, но тут к ней пришли еще посетители, стало не до нас.

Мы с Лаурой медленно брели по саду Невской лавры. Слова администраторши жужжали у меня в ушах как комары.

Я не думал о Витькиной матери, что уж тут теперь думать. Пусть думает тот, кто виноват. А кто, собственно, виноват? Алексей Иванович Лагутин? Но ведь он и с самим собой обращался ничуть не лучше. И мачехе Витькина не виновата, она его от семьи не уводила, подобрала больного и несчастного, виновато какое–то наше непонимание женской природы. Мы думаем, если они живут, не умирают, то и хорошо, то и нет нашей вины. Не вцепилась как клещ, не женила, не устроила скандала, отпустила — вот мы и опять как новенькие, с нас как с гуся вода. А как там она одна будет мучиться, как справляться с заботами — нам и дела нет. Мы вольные художники с житейским опытом, который, как известно, помогает.

А я не хочу такого опыта. Мало у меня сил на еще один опыт. Себя жалко. И совесть отзывается, есть.

Вот идет она со мной рядом, а мне все хочется сказать: какая жизнь у тебя впереди большая и трудная. Как справишься ты с ней, глупая моя врунья и мечтательница, как жить тебе дальше, моя бедная? Ах, бедная ты моя, бедная.

И она будто опять слышит мои слова, опять смотрит на меня с глупой своей улыбкой.

Подожди, Клим, говорит мне какой–то подлый голосишко изнутри. Подожди, Клим. Ты расчувствовался, ты рассентиментальничался, в таком виде ничего не решают. Пройдет время, про твою подлость совсем позабудут. А Лаура наделает глупостей, уж ей сам бог велел делать глупости, заврется, заиграется, надоест всем своей никчемностью, и все скажут, что ты был прав, не зря бросил, а, она сама виновата… Вот ты и совсем свободен. Потом друзья–приятели состряпают тебе брачок поприличнее, с деловой современной девочкой. Ты только пережди эту волну Лауриной силы, а своей вины, дождись Лауриной слабости, и тогда…

Но я смотрю на Лауру. И я рад, что она никогда не узнает об этих моих размышлениях, потому что да, глупа, да, несовременна, а потому никогда ей и в голову не придет, что я мог замышлять такую низость. Она высока в своей детской глупости. Высока!