Андрей Шманкевич - Боцман знает всё

Ефрейтор только этого и ждал.

— Орлик! Ко мне! — крикнул он.

Орлик точно очнулся, сделал по берегу несколько скачков и взвился в воздух…

— Ура-а-а… а-а-а! — прокатилось по палубе.

Я ещё круче положил руль право на борт, и мы только слегка задели кормой за песок косы.

Орлик подошёл к ефрейтору и устало положил голову ему на плечо.

Вахтенный собирал нас по всем кубрикам.

— Отделение мичмана Блинова, на бак! — выкрикивал он и для официальности свистел в дудку. Неофициально он добавлял: — Живее, живее, топорики!.. До праздничка флотского остались считанные дни, может быть, и из вас кто отличится в заплыве…

Отделение наше было составлено по приказанию командира корабля временно, в штатном расписании оно не значилось. Мы назывались отделением мичмана Блинова, а среди личного состава в шутку именовались попросту «топорами». Все девять человек. Этим словом определялось наше умение держаться на поверхности воды без помощи спасательных кругов, пробковых матрацев, поясов и прочих поддерживающих средств.

Можете мне верить, что на бак мы не бежали, как по тревоге. Мы шли не торопясь, по одному, шли так, как шёл бы всякий не умеющий плавать, зная, что сейчас его заставят лезть в воду на довольно глубоком месте.

Особого стыда перед тем фактом, что мы не умели плавать, никто из нас не испытывал. У каждого была к тому причина. Многие из нас родились в таких местах, где о большой воде знают только понаслышке. Иванов, например, до призыва болел малярией. Максимов прибыл с далёкого Севера, где особенно не расплаваешься. У меня лично была особая причина побаиваться воды, если её было больше, чем в корыте.

Я не очень-то люблю вспоминать об этом, и сами сейчас поймёте почему. Дело в том, что я уже один раз плавал и даже нырял, причём не в реке, не в озере, не в пруду, а в обыкновенной бочке, что стояла на углу нашего дома под водосточной трубой. Мать собирала дождевую воду для стирки. Вот я и умудрился свалиться в это домашнее водохранилище. Мать меня по двору ищет, а я пузыри пускаю. Хорошо ещё, что соседская девчонка крикнула матери, что я в бочку спрятался. Хорошенькое дело: спрятался!..

После этого случая я на нашу Кубань смотреть без содрогания не мог, не то что там переплывать её вместе с ребятами. Правда, они меня охотно брали с собой, чтобы было кому бельё сторожить… Но я немного отвлёкся.

— Рассаживайтесь… Подождём остальных… — говорил мичман.

Мы садились и ждали. Ждали и рассматривали забортную гладь. Я в жизни своей не видал более неприветливой водной поверхности. Она казалась мне такой маслянисто-плотной, что, окунувшись в неё, ни один человек, даже наш мичман, уже не смог бы вынырнуть.

А мичман следил за нами внимательно и посмеивался в усы. Усы у него были как у запорожца, и поэтому никак не верилось, что он способен выучить нас держаться на воде, хотя сам — один из чемпионов Черноморского флота.

Наконец все «топоры» собрались. Мы сидели, молча курили и ждали команды построиться. Но мичман расхаживал по палубе и, казалось, совсем не обращал на нас внимания. Вдруг он остановился и спросил:

— Ну, орлы, о чём задумались?

О чём мы задумались? Я уже сказал, о чём мы думали. Мичман посмотрел на нас и рассмеялся:

— Знаю я, товарищи, все ваши думки… Так вот, бросьте вы смотреть на воду, словно лишние в доме котята… Прежде чем опустить вас за борт, я научу вас плавать на палубе…

— Как это — на палубе? — пропели мы девятиголосым хором.

— Очень просто… Будете ложиться животами вот на эти банки, — мичман ткнул носком ботинка в ножку скамьи, — и делать вид, что плаваете по океану… Но этим мы займёмся со второго урока, а сегодня я думаю прочесть вам вступительную лекцию…

Начал мичман с признания, что сам в своё время был «топором», и не простым, а с железной ручкой, как он выразился.

Когда призывнику Блинову сказали в военкомате, что он по всем статьям годен во флот, он вышел пошатываясь, сел в сквере на скамейку и просидел дотемна. Перед его взором вставало море, только не гладь морская, не ширь, а глубины зеленовато-сумеречные, непроглядные. А когда вспомнил он, что в океане есть места глубже шести километров, то ему и совсем стало плохо…

Тут же вспомнился ему и тот ливень, и та водосточная канава в родном городе, в которую он был сдут порывом ветра. Как видите, у нас с мичманом есть общее: у него — канава, у меня — бочка. И дальше мы приблизительно одинаково начинали, и он был в «топорной» команде, да только не пришлось ему долго «плавать», лёжа животом на банке. Этому помешала первая бомбёжка Севастополя…