Радий Погодин - Красные лошади (сборник)

Память осветилась чадным огоньком коптилки, отблесками сгоревшего в печурке дешевенького добра, накопленного тяжелым трудом матери. Жарче всего пылали калоши.

Память зажгла лампочку под железным конусом. Конус этот погромыхивал на ветру. Тени медведями выдвигались из тьмы и пропадали во тьме. Подушка согрелась под Алькиной головой, ее тепло трансформировалось в счастливый холод, от которого так ярко пылают щеки.

Лампочка светила над небольшим, темным, как омут, катком. Ветер дул сильно, над катком завивался, толкаясь вдруг то в одну, то в другую сторону. Синие берега сугробов меняли свои очертания.

Взрослое население ушло в Дом Красной Армии смотреть постановку. Алька с девочкой Ритой удрали из пустой квартиры, наспех одевшись.

Они ехали на коньках не отталкиваясь, взявшись за руки. Они были маленькие — второклассники. Они ехали все быстрее. Они были одни в просторной веселой ночи. Ветер швырял их вслед за метнувшимся светом, они падали в снег и ползли в край катка, чтобы снова, взявшись за руки и распахнув пальто, лететь по льду, не зная, в какой сугроб ветер бросит их и перевернет через голову.

На следующий день они оба лежали в простудной горячке. Температура у Альки была выше, этим он очень перед девочкой Ритой гордился.

Инвалиды стали на старт, подравнялись на меловой черте — на костылях, на тележках с шарикоподшипниками: напряженно подавшись вперед, они ждали, когда однорукий матрос махнет бескозыркой. И когда махнул — рванулись с азартом и злостью.

Более скорыми оказались те, на тележках; отталкиваясь короткими палками или дощечками, похожими на штукатурные терки, они шумно мчались к матросу. Те, что на костылях, как бредовые нелетучие птицы, скакали за ними.

Рынок на линии этих гонок молчал: мужики разглядывали свою обувь, женщины вытирали глаза.

— Все ирреально… — прошептал человек в драповом пальто. — Этого просто не может быть… — Тонкими пальцами он прижал к груди горжетку из черно-белой лисы, нежную и сверкающую.

— Они дружка поздравляют. Того матроса. Город его нынче освободили.

Первым к матросу подлетел парень в танковом шлеме, затормозил резко и, чтобы не вылететь с тележки, обхватил матросову ногу; парень тянулся похлопать матроса по плечу, но не доставал: матрос был высок и кряжист; парень снял шлем и прижался к матросовой ноге щекой. Потом они всей толпой направились в угол рынка за ларьки и штабеля почерневших досок.

Рынок, как вода, сливался за их спинами, затоплял асфальтовую дорожку, построенную для продажи легкого колесного транспорта.

— У них всякий раз так. Они все нетутошние. Ожидающие. Не иначе, завтра матрос домой тронется… К своему итогу.

Он говорил с устоявшейся грустью в голосе, безногий солдат на лакированных костылях. Синий пиджак в полоску сидел на нем туго, как заправленная под ремень гимнастерка. Суконные отутюженные брюки с заколотой на бедре штаниной и начищенный сапог хромовый.

Человек с горжеткой неспокойно ерзал в своем широком теплом пальто, вытирал голубоватый лоб носовым платком.

— Я понимаю. Но это, простите, бравада… Героям скромность приличествует… Глупости я говорю. Вздор… Ужас…

Алька подумал: «Наверно, из Ленинграда дядя. Наверное, никогда не выходил на улицу в непочищенных башмаках». Его обожгла жалость к этому человеку с бледными сморщенными губами.

В охрипших патефонах шуршали цыганские песни. Рынок продавал, покупал, плутовал.

Алька искал обмундирование. Предлагали, но на запрос набиралась у него едва половина.

Уже на выходе он снова столкнулся с одноногим солдатом в синем полосатом пиджаке.

— Форму? Ишь ты. Она сейчас в цене, на нее девки клюют, как уклейки. — Солдат угрюмо запросил цену, но, узнав, зачем Альке форма, плюнул и повел его за облезлый фанерный ларек, на котором было написано: «Починка часов, оптики и др.».

— Подожди здесь.

Он пришел скоро. Вытащил из-под пиджака сверток.

Белесые галифе оказались широкими, пришлось затягивать в поясе веревкой. Безногий неодобрительно скреб щеку.

— Хлипкий ты, однако.

Между разбитыми коричневыми баретками с брезентовым верхом и выгоревшими обмотками белели голые ноги. Гимнастерка вздулась на спине горбом.

Одноногий подвернул ему рукава, чтобы не свисали на пальцы, заломил пилотку, мягко присадил ее на Алькиной голове — она тут же расползлась, закрыла лоб, брови, она бы и на глаза налезла, да зацепилась за оттопыренные уши.