Ирина Шкаровская: Никогда не угаснет

— А-а, чёрт с вами, — махнул рукой старший беспризорник. — А кресты куда девать, с собой что ли возьмём?

— Зачем с собой? — рассмеялся Рэм. — Что мы, крестный ход будем устраивать, что ли? Обратно забить их нужно.

Если б в этот ночной час забрёл на кладбище случайный прохожий, он остановился бы поражённый странным зрелищем: шестеро пионеров в юнгштурмовских костюмах, юноша в кожаной куртке и два беспризорника забивают кресты в могилы.

— Ну и работка! — сказал Рэм, вытирая пот со лба. — Хватит. Поехали в школу…

По дороге к машине беспризорники уже вполне миролюбиво болтают с ребятами. Они подкрепились хлебом, и настроение у них улучшилось. Старшего, оказывается, зовут Борькой, а младшего — Валькой.

Шофёр поднажал, и с кладбища машина помчалась на полной скорости. Ребята сняли косынки и кепки, подставили лица ветру. Звучным высоким голосом Рэм запел:

А все подхватили:

Песня окрепла, зазвучала ещё стройнее. Её поддержали Борька и Валька.

Борька гордо поднял голову, маленькие глаза горят, на лице написано вдохновение, решимость. Пёстрый халат его развевается, а под ним виднеется галифе с кожаными заплатами на коленях и потёртая бархатная жилетка.

Рэм смотрит на этих голодных оборванных мальчишек и думает о том, что придёт время, и станут они настоящими людьми. Не сразу, конечно. Возможно, будет у них ещё один побег из приёмника или из детдома. Может, снова кому-нибудь из них предстоит отсидеть несколько суток в милиции… Всё равно станут они людьми! Иначе быть не может! Ведь за счастье этих детей борется вся страна — от наркома до маленького пионера. Будут из них люди — это так же верно, как то, что сейчас сентябрьская ночь. С ветром, шорохом сухих листьев, с высокими чистыми звёздами! И снова Рэм заводит песню, печальную песню о том, как упал с коня молодой боец и разбилось его горячее комсомольское сердце.

В школе радушно встретили вторую партию гостей.

Наевшись до отвала, уселись они на скамейке в столовой. Тётя Клава осторожно погладила по голове Сеню. Руки у неё ласковые, тёплые, и глаза такие же тёплые, и вся она какая-то домашняя, родная. От уютной комнаты и добрых слов тёти Клавы, дружелюбных взглядов ребят, беспризорники постепенно оттаяли. Оглядев столовую, портреты на стенах, занавески на окнах, Сеня сказал:

— Хорошо тут спать… Тепло… Не то, что на вокзале. Гонят тебя все, как собаку.

— Меня не гонят. Меня мильтоны боятся. Я в Ташкенте одному мильтону палец прокусил, — хвастливо заметил Борька и хитро улыбнулся, показывая золотой зуб.

А тётя Клава, задумчиво поглядев на него, сказала:

— Вот отправят тебя завтра в приёмник — не тикал бы ты… Как мать тебе советую. Из приёмника в детдом хороший переведут, люди из тебя будут.

Борька молчит, улыбается. Как он относится к словам тёти Клавы — непонятно.

А Липа отзывает в сторонку Инну и ведёт её в комнату, рядом со столовой. Здесь кладовка школьного кооператива. В углу стоят мешки с продуктами, а на полу — матрацы. На них спят два чистых, умытых и сытых мальчика, а между ними девочка. Милка. На голове у неё белая косынка, а у ног Милкиных лежит, уютно свернувшись калачиком, белая кошка — «одеяла куцехвостая»…

Начались занятия. Инка — ученица шестой «А» группы. Сидит она на парте между Липой и Соней. Окна класса выходят в сад, и там, в саду, по-прежнему лето. Печёт горячо солнце, трава высока и густа. Со звоном проносятся в ней зелёные кузнечики-аэропланы. А для школьников лето уже кончилось. И кажется Инке, будто глобус, стоящий на шкафу, кивает ей голубой головой и тихо шепчет:

— Кончилось!..

— Кончилось! — вторит ему старая сова, вернее, чучело совы.

— Да-да, — подтверждают чернильницы-невыливайки, ручки, тетради, линейки.

— Кончилось лето! Берись, Инка, за работу.

Учитель физики объясняет новый материал. Говорит он громко и ясно, но из сада влетает в раскрытые настежь окна ветерок и то и дело перебивает учителя, мешает слушать. Ветерок склоняется к Инке и шепчет ей на ухо: