Галина Карпенко - Тимошкина марсельеза

Обозники подтягивают подпруги, смазывают колёса дёгтем.

— До Выселок доберёмся, а там придётся заночевать, — ворчит Опанас.

Фросе видно из своего шалашика, как, придерживая на боку оружие, Репкин бежит по обочине и кого-то ругает:

— Заснул, чёрт мохнатый!

Тарахтя колёсами, спешит по дороге обоз, а чёрную тучу, которая закрыла всё небо, прочертила молния.

Обоз, не останавливаясь в Выселках, повернул к станции.

Вдалеке послышался паровозный гудок.

— Не отставай! Не отставай, товарищи! — слышит Фрося.

А по шалашику уже барабанит дождь.

Нет-нет да прорежет небо молния, прогремит гром.

— Ещё далеко гремит, — говорит стрелочник.

Он наклоняется над рельсом и, приникнув к нему, слушает: может, стучит за далёким поворотом поезд? Три дня не было ни одного.

Старик, как всегда на дежурстве, в полном своём вооружении: фонарь у него заправлен, за поясом флажки, за спиной медный рожок. Тридцать лет и в стужу и в жару он встречает поезда, которые подходят к их станции Хуторки. Раньше они ходили по расписанию. А теперь нет никакого порядка, перевернулся белый свет.

Гром стал греметь ближе, но дождь не пошёл. Туча прошла стороной, не уронив на землю ни одной капли.

А надо бы дождя!

Стрелочница растворила в сторожке окно. Вместе с прохладой в сторожку ворвался шум поезда. Без огней он промчался мимо, и было слышно, как, замедлив ход, он остановился на станции.

Вернулся стрелочник, и старики вместе с Тимошкой с опаской пошли к станции.

Будто литой, стоял у платформы невиданный поезд. На паровозе, закованном в броню, золотился на вечерней заре красный флаг, а из бойниц глядели тёмные дула орудий.

На платформе мерным шагом ходили часовые. Вот один из них повернулся. У Тимошки больно стукнуло сердце — Репкин! Не помня себя, Тимошка взлетел на платформу и с разбегу уткнулся в жёсткий бушлат.

— Ты чего, дорогой?

На Тимошку смотрел незнакомый матрос.

— Ты не Репкин?

Не понимая, как это он обознался, Тимошка продолжал держать матроса за руку.

— Иди сюда! Иди сюда! — манила его издали стрелочница.

Подойдя поближе, она запричитала:

— Не в себе он, простите его, ваше благородие!

— Мать честная! — Матрос даже выругался. — Какой я благородие? Мы, мамаша, свои, питерские!

Матрос не похож на Репкина. Ростом повыше и лицом другой. У Репкина усов нет, а у этого усы. Он старше Репкина, даже седой.

— Не знаю я твоего Репкина, — сказал матрос. — Нас на Балтике не одна сотня, не одна тысяча. Твой Репкин с какого корабля?

— Не знаю… — растерялся Тимофей. — Он во дворце работал.

Тимошка ещё надеялся: может, всё-таки здесь Репкин? Но среди матросов, которые прошли по платформе строем, Репкина не было.

Прежде чем поезд отошёл, на станции был митинг. На митинг пришли не только те, кто жил у станции, прибежали и деревенские.

Ораторы, взобравшись на крышу бронированного паровоза, говорили речи.

— Белые воюют за капитал! — громко произнёс оратор.

— А мы — за революцию! — закричал вдруг Тимошка.

— Тише ты! — зашикали на него.

А матрос, который говорил речь, его похвалил:

— Правильно, браток. Мы — за революцию! Предлагаю, товарищи, спеть «Интернационал»!

Взмахнув рукой, он запел первым.

подхватили моряки.

Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.

Деревенские подпевали морякам вразнобой.

Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!

Пусть незнакомый матрос не Репкин — Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!

Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.

Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.

— Может, тоже воевать собрался? — ворчала стрелочница.

Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.