Василий Голышкин - Лёшка

— Не огорчайтесь, Валентина Михайловна, — сказал я. — Мы его все равно поймаем!..

Но Валентина Михайловна даже не улыбнулась.

— Я не тому огорчаюсь, что мы его не поймаем, — сказала она. — А, наоборот, тому, что поймаем и накажем. Охотник сразит дичь и радуется. Да и то не всякий. Мы тоже вроде охотников. Ловим тех, кто сам по-человечески не живет и другим жить мешает: ворует, насилует, убивает… Но когда ловим, не радуемся. Скорее, огорчаемся за тех, кто когда-то нашим был, а потом против нас пошел, против нашей жизни, нашего порядка, покоя, труда, счастья. Без наказания, конечно, нельзя. Но наказание для нас не самоцель, а средство для исправления. Последнее средство, Братишка. Когда все другие, увы, исчерпаны. Я вот о Канурове, как ему помочь, а?

Увы, я тогда оставил ее вопрос без ответа.

На первом же комсомольском собрании меня выбрали секретарем, и я теперь на заводе начальство. Комсомольское. Парторг главбух Анна Ефремовна на седьмом небе, чуть что — ко мне: то сделай, другое не забудь, третье не упусти из виду… Я ее понимаю: ведь в комсомоле весь молодой рабочий класс, вся заводская юность.

У одного писателя был зарок: «Ни дня без строчки». Я где-то вычитал и взял на вооружение: ни дня без комсомольского дела, пусть даже самого маленького.

…В проходной на двери отдела кадров висел плакат. Квадратный мужчина грозил с него пальцем и печатно предупреждал всякого, что если поступивший на завод окажется «прогульщиком и нарушителем трудовой дисциплины», то он, плакатный мужчина, лишит его права на получение премии в текущем месяце, не даст «тринадцатой зарплаты», откажет в материальной помощи, не предоставит отпуска в летнее время, обойдет льготной путевкой в дом отдыха, перенесет очередь на получение квартиры, уволит.

Плакат потускнел от времени, и я с согласия парторга-главбуха вызвался его обновить. Приволок вечером в клуб, собрал после смены комсомолок и подал идею… Они тут же воплотили ее в жизнь, забелив старое и начертив новое.

Он провисел ночь, а утром меня вместе с ним потребовали в партком. Я вошел, забыв постучаться, и жало жалобы угодило мне в самое ухо.

— Что натворил!.. Что натворил! — ахала Стрючкова, вьюном извиваясь перед толстой и тихой, как лесное озеро, Анной Ефремовной. — Вы посмотри… — Увидела меня и проглотила «те».

Я прислонил плакат к стене и отошел в сторону. Анна Ефремовна выплыла из-за стола, водрузила на нос очки и, вчитавшись, заулыбалась. У меня отлегло от сердца. Честно говоря, я опасался нагоняя. На новом листе все было наоборот. Он не угрожал злом, а сулил добро, щедро авансируя будущее добросовестных тружеников: а) своевременной премией, б) «тринадцатой зарплатой», в) материальной помощью, г) летним отпуском, д) льготной путевкой, е) детским садом, ж) квартирой, з) садовым участком. Буквы от «а» до «з» были красными. Буква «и» — последняя по алфавиту — была черная. Впрочем, иной она и быть не могла, потому что заранее лишала нарушителей трудовой дисциплины всего, что обещали другие буквы.

Квадратного мужчины на плакате тоже не было. Его место заняла женщина с хлебом-солью в руках.

— Одобряю, — сказала Анна Ефремовна. И легко заплыла за стол. Не садясь, продолжала: — Одобряю, а себя ругаю за то, что сама не догадалась снять. Люди к нам с душой, а мы им в душу: прогульщик, лодырь, бракодел… Ее инициатива, — кивнула она на потускневшую Стрючкову. — За опытом ездила. Вот и привезла.

Я ушел и унес плакат. А Стрючкова осталась выяснять отношения. Уйти, не оправдавшись перед начальством, да еще партийным? Костьми ляжет, польстит, унизится, а свое не мытьем, так катаньем возьмет. Не оправдавшись, не удалится. Портрет точный, хоть и словесный. У него весь завод автор. Не я один.

…По цеху метался воробей. На окнах сетки, вот он и метался, как узник. Искал щелочку, чтобы вылететь. Я следил за ним, стоя у печи, и мне казалось, что это не воробей, потеряв голову, носится по цеху, а мое сердце, сердце мое мечется и ищет Катю. Вот уже неделя, как от нее ни слуху ни духу. Нет, не вся неделя, а шесть седьмых недели. Еще день — будет неделя. И этот день, последний, все решит. Или Катя даст о себе знать, или я брошу все и помчусь к ней в Можайск.

Последний день — сегодняшний день. Да и от него прожорливое время уже отгрызло добрый кус. До конца работы всего три часа. До конца дня — девять.

— Братишка! — По поводу и без повода в цехе только и слышалось: «Братишка… Братишка». Интересная фамилия. Вот и кричат. Кинешься на голос, а тебе: «Извините, Братишка, вы не скажете, который час?» А чего спрашивать, часы под потолком, со всех точек зрения видны. — Братишка!..