Йоханна Спири - Хайди, или Волшебная долина

Петер стоял, погруженный в тяжкие раздумья. Он решал, что лучше — свисток или ножик, и никак не мог выбрать. Но вдруг в мозгу забрезжила светлая мысль. Ого! Теперь-то он сможет подождать с выбором до следующей ярмарки.

— Десять пфеннигов, — решительно ответил он.

Бабуленька усмехнулась.

— Нескромным такое желание не назовешь. Ну что ж, будь по-твоему!

Она взяла свой ридикюль, достала оттуда талер, большой, круглый. И добавила еще две десятипфенниговые монетки.

— Вот, — сказала она, — держи. А теперь давай-ка хорошенько посчитаем! Я хочу тебе все объяснить. Вот здесь у тебя столько раз по десять пфеннигов, сколько в году недель. Таким образом, ты сможешь целый год каждое воскресенье брать по десять пфеннигов и тратить их в свое удовольствие.

— Всю жизнь? — простодушно осведомился Петер.

Тут бабуленька расхохоталась так, что мужчины прервали свой разговор, чтобы послушать, что же там происходит.

Бабуленька все еще смеялась.

— Да, мой мальчик, ты получишь эти деньги, я впишу этот пункт в свое завещание. Слышишь, сынок? Придется и тебе внести этот пункт в свое завещание. Это будет звучать так: Козьему Петеру, покуда он жив, выделять еженедельно десять пфеннигов.

Господин Зеземанн кивнул, соглашаясь, и тоже расхохотался.

Петер долго смотрел на деньги в своей руке, словно не веря своим глазам. А потом пробормотал:

— Благослови вас Бог! Большое спасибо!

И, сорвавшись с места, он понесся прочь какими-то немыслимыми скачками, однако сейчас ноги его держали крепко, ведь его гнал не страх, а радость, такая радость, какой он никогда еще не испытывал. Подумать только, какое облегчение! Все ужасы и страхи позади, и всю жизнь он будет каждую неделю получать по десять пфеннигов!

Когда позднее веселый обед возле хижины был закончен, но все еще сидели за столом и беседовали, Клара взяла за руку отца, который так и сиял от радости и всякий раз, взглянув на дочь, расплывался во все более счастливой улыбке, и сказала с энергией, не свойственной прежней, изможденной Кларе:

— Папа, если бы ты знал, как дедушка обо мне заботился, сколько он для меня сделал! Просто пересказать невозможно, и я до конца жизни этого не забуду. Я все время думаю, что бы я могла сделать для моего дорогого дедушки. Может, подарить ему что-нибудь такое, что доставит ему удовольствие и настоящую радость, пусть хоть малую долю той радости, что он доставил мне.

— Поверь мне, Клерхен, это и мое самое горячее желание, — отвечал господин Зеземанн. — Я тоже все время думаю, как мы могли бы, хоть отчасти, выразить свою благодарность нашему благодетелю.

Господин Зеземанн поднялся и подошел к Горному Дяде, сидевшему рядом с бабуленькой. Они были захвачены беседой. Господин Зеземанн схватил старика за руку и тепло сказал:

— Дорогой мой друг! Позвольте нам с дочкой кое-что сказать вам. Вы, несомненно, поймете, если я признаюсь вам, что жизнь моя на протяжении многих лет была поистине безрадостной. Что толку в деньгах и домах, если, глядя на свое бедное дитя, я всякий раз думал, что никакое богатство не сделает ее здоровой и счастливой? Вместе с Господом нашим вы вернули здоровье моей девочке и подарили ей, а заодно и мне, новую жизнь. Так ответьте же мне, как и чем я могу выразить вам свою благодарность? Никакими деньгами нельзя расплатиться за то, что вы сделали для нас. Но все, чем я располагаю, к вашим услугам. Скажите, друг мой, что я могу для вас сделать?

Старик молча слушал и с довольной улыбкой смотрел на счастливого отца.

— Господин Зеземанн безусловно поверит, что я тоже бесконечно рад этому чудесному исцелению. И эта радость искупает все мои труды, — с присущей ему твердостью отвечал старик. — Я благодарен господину Зеземанну за его великодушное предложение, но мне ничего не нужно. Пока я жив, у меня всего достанет и для внучки, и для себя. Но все же одно желание у меня есть, и если бы оно исполнилось, я был бы спокоен до конца жизни.

— Говорите, говорите же, дорогой мой друг! — воскликнул господин Зеземанн.

— Я уже стар, — продолжал Горный Дядя, — и мне недолго осталось жить. Когда я умру, я ничего не смогу оставить моей девочке, а других родственников у нее нет. Только одна особа, Дета, но она прежде всего думает о собственной выгоде. Вот если бы господин Зеземанн пообещал мне, что Хайди никогда в жизни не придется есть чужой хлеб, то этого мне будет более чем достаточно за то, что я сделал для него и его дочери.

— Да что вы, друг мой, об этом даже и говорить не стоит! — вскричал господин Зеземанн. — Хайди нам как родная. Спросите мою матушку или Клару! Они никогда в жизни не позволят отдать Хайди в чужие руки! И вот вам моя рука, друг мой, будьте спокойны за вашу внучку. Я обещаю вам: этой девочке никогда не придется искать свой хлеб у чужих людей. Даже после моей смерти, уж я об этом позабочусь. Но я хочу еще кое-что сказать. Эта девочка не создана для жизни на чужбине, ни при каких обстоятельствах! Мы уже имели случай в этом убедиться. Но у нее есть друзья. Одного из этих друзей я хорошо знаю, он сейчас во Франкфурте улаживает последние дела, чтобы приехать сюда, где ему так понравилось, и обрести, наконец, покой. Я имею в виду моего друга доктора, он приедет сюда осенью просить вашего совета. Он хочет здесь осесть. Говорит, что никогда и нигде не чувствовал себя так хорошо, как здесь, в вашем доме, с вами и вашей внучкой. Таким образом, у Хайди тут будет уже двое защитников. И оба, я надеюсь, еще долго будут заботиться о ней.