Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

— Потому что ты — тля, жук-навозник. Только о деньгах и думаешь. За деньги готов убить, — презрительно бросил Стороженко и опустил руку. — Живи, никчемный! Не буду о тебя руки марать… И секрета мне твоего не надо. Не верю я в зелье-веселье, в смех-траву. Басни это всё. Выдумка! Пустозвонство! Нет на свете никакой смех-травы. Никакого зелья-веселья. Зато подлости людской, жестокости, зависти, злобы — хоть плотину строй. — Стороженко повернулся и вышел. Я следом за ним.

В коридоре, прислонившись к стене, стоял Чак.

— Идём, сынок, — нежно обнял Стороженко Чака за плечи и махнул рукой. — Ну его!

И утомленно, обессилено, как после тяжкой-тяжкой работы, на миг опустил голову. Но уже в следующее мгновение встрепенулся и заспешил коридорами и лестницами вниз.

Карета «скорой помощи» уже приехала, и мы еще успели увидеть, как двое дебелых санитаров выносили на носилках из цирка Терезу.

Карета была с красным крестом, запряженная конями.

Стороженко смотрел на Терезу и ничего не замечал. Не заметил он и как подошёл к нему тот здоровенный, с бакенбардами, как у рыси, цирковой швейцар, а вместе с ним такой же здоровенный мордастый городовой с саблей.

— Этот? — обернулся к швейцару городовой, показывая на Стороженко.

— Этот! — пробасил швейцар.

— Прошу! — сказал городовой, беря Стороженко под руку. — Идём!

— Пардон отсюдова! — пробасил швейцар, подхватывая Стороженко под другую рук. Из-за городового выглянула злая рябая рожа Анема:

— Я тебе покажу, как за грудь хватать! Убийца! Каторжник!

— За что? Да он же и пальцем никого не тронул! — растерянно закричал Чак. — Он же…

Вдруг, как из-под земли, вынырнула возле Чака невзрачная фигура лысого человечка в пенсне.

— Гимназист! Вы почему после восьми часов вечера в публичном месте? А ну? — И классный надзиратель схватил Чака за рукав. Тут меня такая злость взяла, что я про всё на свете забыл.

— Да вы что! — закричал я. — Фараоны проклятые! Душегубы! Сатрапы царские! А ну, отпустите!

Смотрю — замерли, вытаращились все вокруг: и швейцар, и городовой, и Анем, и публика.

— Боже мой! Откуда он взялся! Какой-то сумасшедший мальчик! Держите его! — заверещала толстая дама в шляпке со страусовым пером.

— Держите! Держите! — зазвучало отовсюду.

— Ага! Дудки! Я невидимый! Ловите ветер в поле! — кричал я. Но вдруг чувствую — хватают меня за одну руку, за вторую, за воротник.

— Пустите! — кричу. — Вы что! Не трогайте меня! Я же невидимый! Я при вашем царском режиме не жил никогда! Пустите!

Но меня, как в кошмарном сне, стискивают всё сильнее и сильнее. Мне уже и дышать нечем.

И тут всё перед моими глазами поплыло, закрутилось.

— Ой!.. — я сидел на лавочке у цирка, на площади Победы, рядом со старым Чаком.

— А? Что? — растеряно произнес я. — Что я не так сделал?

— Да нет, — улыбнулся старик. — Всё так. Но нам больше там сегодня делать нечего. Стороженко тогда забрали в участок, А меня классный надзиратель отвел домой, записал фамилию и сообщил в гимназию. Были неприятности… — Он замолк и вопросительно посмотрел на меня.

— Ах, да! Я же должен рассказать ему о том, что же сказал Рыжий Август Стороженко в кладовке. И я рассказал.

— Зелье-веселье… Смех-трава… Хм… — задумчиво проговорил старик.

— Эх! Вот бы узнать секрет этого зелья-веселья!.. Вот бы!.. — страстно воскликнул я.

И представилось мне вдруг: мальчишки хотят надо мной поиздеваться, посмеяться, а я хохочу, заливаюсь. И мальчишки оторопело переглядываются, растерянно замолкают. И уже не они, а я над ними смеюсь. Потому что знаю секрет смех-травы. Эх!

Чак посмотрел на меня сочувственно — будто прочитал мои мысли.

— А вы не спросили тогда Стороженко? — должен же я что-нибудь сказать.

— Не спросил. Не могу спросить. Не видел я его тогда больше. Выслали его из Киева. Я искал его, заходил к Иосифу, и к Федору Ивановичу. Но они тоже ничего не знали, ничего не могли сказать. Позднее уже ходили слухи, будто бы Стороженко выступал какое-то время в Одесском цирке. С той самой репризой, которую показывал Терезе. Выходит, кастрюлю кто-то из цирковых ему передал. Он её тогда в кладовке спрятал. А потом следы его теряются. Один раз я только слышал, вроде его и Терезу видели вместе на пароходе среди раненных красноармейцев. Это уже во время гражданской войны, в двадцатом году. Но это были слухи. Тереза после падения выздоровела, даже не стала калекой. Но в цирк не вернулась. Выступать под куполом уже не могла. Утратила кураж, как говорят циркачи, — Чак вздохнул и задумчиво посмотрел поверх моей головы куда-то в даль.