Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна

— Вот возьми! Вот… Вот… — приказывал он, раз за разом протягивая Стороженко какую-нибудь вещь. — С. тим осторожно, взрывается при легком нажатии в этом месте.

— Спасибо… Спасибо… Спасибо… — кивал головою Стороженко. — Я, Федор, отплачу тебя когда-нибудь, поверь мне…

— Сочтемся! Это я в неоплатном долгу перед тобой. За радость, котору ты мне дарил своим талантом. Что может быть радостнее настоящего искреннего радостного смеха? Самая человеческая радость из всех радостей людских. «Человеку покорившему все и всех, бог только ему одному позволил смех» — сказал Ронсар. Так что не обижай меня, друг…

Когда они вышли на улицу, Стороженко сказал Чаку:

— Чудесный человек! Из рабочих. На «Арсенале» работал. А в 1905 году в Шулявской республике участвовал. Жил он на Шулявце, на Мариинской. После того этого на «Арсенал» уже возвратиться нельзя было. Заинтересовался пиротехникой и вот… Мастер уникальный, ювелир. Виртуоз. Я его еще с детства знаю. Жили рядом…

Я внимательно присмотрелся к Стороженко и едва не впервые увидел, что он всё-таки в летах уже, лет за сорок, наверно.

Подойдя к цирку, он снова нерешительно затоптался на месте, то ли размышляя, то ли не решаясь идти дальше. Наконец вздохнул и сказал Чаку:

— Знаете… Знаете… Я вас вот о чём попрошу. Вы, друг, возьмите эту коробку, подойдите к швейцару и скажите, что вы… что это шляпка… для мадемуазель Терезы… Запомнили? Что ваша мать просила передать её мадемуазель Терезе. Только в собственные руки… только… Понимаете?

— А вы? — удивленно поднял на него глаза Чак.

— А я… А я через минуту зайду. Вы меня подождите в фойе на втором этаже. Понимаете… — он вздохнул и отвернулся, — меня запрещено пускать в цирк с любыми свертками. А швейцар как собака на цепи. Поэтому я и попросил вас… Еще без ничего — так-сяк, а со свертками — категорически. Я им надоел своими аттракционами. Понимаете?

— Я понимаю, понимаю, — смущенный от сочувствия к несчастному бывшему клоуну, пролепетал Чак, взял круглую коробку и пошел к дверям цирка. Я, конечно, за ним.

Огромный, как гора, швейцар с рыжими, как у рыси, бакенбардами, неподвижным идолом встал на пороге, когда Чак открыл двери.

— Что?

— Меня… вот… шляпка для мадемуазель Терезы… мама просила… — запинаясь, выговорил Чак.

— Давай передам, — басовито долетело сверху.

— Нет-нет… велено в собственные руки… в собственные руки только!

— Хм!… — недовольно хмыкнул швейцар. — Ну, проходи! Только недолго там.

Чак прошмыгнул за двери. Я за ним.

Пройдя полутемным фойе первого этажа, мы поднялись по такой же полутемной лестнице на второй.

Тут было светлее.

Двери в зал были открыты, и с арены раздавались резкие, будто выстрелы, удары шамберьера (циркового кнута) и глухой конский топот.

Чак, а за ним и я заглянули в зал.

Коренастый человек в белой рубашке и красных штанах, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, стоял с длинным шамберьером посредине арены, а вокруг него бегали по кругу ослепительно-белые красавцы-кони с пышными султанами из страусовых перьев на головах.

Сверху, из-под ажурного купола, сквозь стекло наискось падал на арену широкий сноп солнечного света, и кони раз за разом вбегали и выбегали из него, на миг становясь серебристо-золотистыми, словно вспыхивая, а потом потухая.

Сердце мое замерло от восторга.

Я страшно люблю коней. По-моему, это самые красивейшие и самые умные животные на свете. Как жаль, что их так потеснила в селе техника. Коней у нас в колхозе было мало, всего четверо. Черный, старый, всегда понурый Мишка, серая костлявая Элла, гнедая, всегда почему-то линючая Манька и чалый, с белой звездой на лбу Зорик.

Не было для меня большей радости, как тогда, когда конюх дядька Конопля позволял запрягать кого-то из них и куда-то поехать — или воду отвезти в бригаду, или навоз вывезти. Я подпрыгивая бежал в конюшню за хомутом, спеша и кряхтя от натуги (потому что тяжелый же!), надевал его на шею коню, и помогая себе коленом, засупонивал, а конь фыркал и горячо дышал мне в лицо, иногда дотрагиваясь до меня теплыми бархатными губами. И такое было невыразимое наслаждение от этого, что аж мелкой дрожью подрагивало в животе.

И сейчас, смотря на арену, я тоже чувствовал сладкую дрожь.

— Красиво? Правда? — повернулся ко мне Чак. Впервые за всё время путешествия в прошлое он заговорил со мной. Я так привык к своей невидимости, что даже вздрогнул от неожиданности.

— Красиво! — повторил Чак. Без коней тогдашнего цирка и представить себе невозможно. Собственно, цирк и начался с коней, когда в 1780 году кавалерийский капрал в отставке Астлей построил в Лондоне амфитеатр и начал давать в нем представления школы верховой езды.