Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

— Оленька, ты что? Заболела?

— Как ты могла? — тихо спросила Оленька. — Как ты могла? Иди, мама, к себе. Мне надо… Я хочу посидеть…

— Хорошо, Оленька.

Елена Владимировна вышла на цыпочках. Заходила бесцельно по комнатам. Касалась вещей слепыми руками. И тут же забывала о них. Переживает… Но ведь так лучше. Все станет на свои места. Все будет по-прежнему, по-хорошему. Прилетит Алеша. И все будет по-прежнему.

В квартире установилась зыбкая тишина. Только поскрипывали паркетины под мягкими шагами.

А Оленька все сидела и сидела на тахте, уставившись в одну точку. Как жить? Как жить после такого!.. Кричали на всю школу о том, в чем сама себе, наедине с собой не признавалась. О том, что жило где-то глубоко внутри, в самой глубине сердца, спрятанное от чужих глаз. К чему даже невесомая мысль не смела прикоснуться. И вдруг грубо, беспощадно вытащили сердце, вскрыли, крикнули зловеще: «Вот, смотрите, что она носит в нем!..» Как жить?

Мама… Ведь она — женщина, добрая, ласковая. Неужели и она не поняла, что нельзя, нельзя…

Оленька опустила голову, будто невеселые мысли придавили ее.

В школу она больше никогда не вернется. После такого позора — никогда. Лучше умереть. И дома она не останется. В конце концов мама поймет. Куда деваться?.. Неважно… Важно — принять решение и уйти. Подальше от позора, от боли.

Оленька встала, взяла карандаш, написала на листке отрывного календаря: «Мама! Я ухожу, потому что не могу жить под этой крышей. Когда-нибудь ты меня поймешь. Должна понять. О.».

Она положила листок на стол, надела пальто и ушла, стараясь закрыть дверь бесшумно.

А Елена Владимировна все кружила и кружила по комнатам, трогая вещи, стараясь успокоить себя, заглушить вновь возникшую тревогу.

Худо человеку, когда город становится чужим. А город становится чужим, когда человеку худо. Идет Оленька по улице, а навстречу ветер гонит белесые космы снежной крупки. И они текут, струятся под ноги, будто хотят отсечь Оленьку от серого асфальта, как что-то ненужное. Струятся, текут навстречу, и Оленьке начинает казаться, что все, весь город ускользает от нее, зыбкий и ненадежный. Она отворачивается от ветра и закрывает глаза.

В памяти вдруг всплывают строки: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…» Она гонит их прочь, но они возвращаются и стучат в висках, приноравливаясь к неверному ритму ее шагов: «Где оскорбленному есть чув-ству у-голок…» Где он, уголок, куда идти?

А вдруг Виктор подумает, что она все-таки сама отдала письмо? Сама. Это несправедливо, ужасно… Надо сказать ему, объяснить.

Вся школа знает, вся школа… Мальчишки будут распевать эти стихи на переменках. И кричать ей вслед…

Струится, течет поземка под ногами. И земля зыбка и ненадежна.

— Оленька, ты почему ушла с уроков?

Оленька остановилась. Проследила взглядом за снежной струйкой. Вот она закрутилась жгутом, рассыпалась, замерла и снова потянула свой призрачный шлейф, подхваченная порывом ветра.

Рядом стоят Лена Колесникова и Сима. У Лены в руках чемоданчик. Верно, на тренировку идет. Хорошо ей. Хоть куда идти и зачем. Что ответишь?

— Да, ты же не знаешь: Плюха аппаратуру разбил в радиоузле.

Медленно-медленно доходит до Оленьки смысл.

— Разбил?

— Лампы разбил, — пояснила Сима. Глаза у нее круглые, и выражение их жалостное-жалостное, будто не подруга стоит перед ней, а что-то больное, пришибленное, в рубище, от чего доброе Симино сердце переворачивается.

— Разбил, — повторила Оленька.

— Чтобы Петушок стихи не прочел, — сказала Сима и вздохнула. — Счастливая ты, у тебя — любовь!

Глупая, добрая Сима! Она прижалась к Лене, будто боится, что ветер унесет ее от подруги, и в круглых глазах жалостное выражение сменилось томительным восторгом.

Оленькины щеки вспыхнули.

— Да ты не стесняйся! — воскликнула Сима. — Это же замечательно, когда любовь!

— Перестань, Сима, — строго сказала Лена. — Зря ты ушла с уроков. Ребята очень возмущены, что Виктора и Плюху Петушок выгнал. Ведь сам кашу заварил. Верно? И на комитете мы их обсуждать не стали. Сказали, что сперва сами хотим во всем разобраться. А Виктор и Плюха завтра придут. Если их завтра в школу не пустят, тогда… — Она не договорила.

Сима задрала голову, влюбленно глянула на подругу.

— А я из дому ушла, — неожиданно сказала Оленька.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Лена.

Оленька покачала головой.

— Вы всего не знаете. Не могу я дома оставаться.