Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

Когда закипел чайник, дед закрыл заветную тетрадочку и ушел в комнату. Лязгнула крышка несгораемого ящика. Костя достал из буфета чашки, сахарницу, чайник для заварки. Заварил свежего чаю.

Дед вернулся, сел на свое место, налил полчашки заварки… Положил несколько ложек сахару, долго мешал ложечкой и только после этого долил кипятку. Он все делал как-то по-своему. Отхлебнув чаю, спросил:

— Ну, что скажешь?

Костя нахмурил лоб. Понимает, что поговорить надо!

— Женюсь я, дедушка.

Дед даже бровью не повел, будто каждый день выслушивал от внука подобные новости. А Костя ждал, что он рассердится или все примет за шутку и придется доказывать, что это не шутка вовсе.

— Что ж ты молчишь?

— А что, петь прикажешь?

— Я твердо решил, — сказал Костя, словно все еще уговаривал самого себя.

Дед засмеялся беззвучно.

— Ты чего?

— Взовьется твой батька.

Костя снова нахмурил лоб. Видать, не любит дед отца. Да и дочь свою не любит. Иначе сперва о ней подумал бы. О маме. Мама будет переживать. Была бы здоровой, а то чуть что не так — сердце. Жалко маму. А дед, верно, никого не любит. Или каменный он?

— Пускай взвивается.

— М-м-да-а-а… Сюрприз…

Глаза деда, увеличенные толстыми стеклами очков, сверкнули не то сердито, не то радостно. Пойми его!

— Чего ж не спросишь, на ком?

— Знаю.

— Ну?

— На пигалице этой, — дед кивнул в сторону стенки.

— И вовсе она не пигалица, — сказал Костя. — Самостоятельная девушка. На заводе работает. Пятый разряд.

Дед вздохнул.

— М-м-да-а-а… Рановато… Эх, Костька, драть тебя некому. Я не мешаюсь. Я за свою жизнь глупостей наделал. Будет. Батьку твоего на Наталье женил. Велико счастье! — голос деда прозвучал презрительно-горько. Дед посмотрел прямо в глаза внуку. И во взгляде его не было ни насмешки, ни осуждения, ни жалости. — Решил, значит. Что ж, всяк своего счастья кузнец. Силенки есть — подымай молот. Куй.

— Нельзя иначе, — тихо сказал Костя.

— Только батя твой — человек принципиальный. И кормить тебя с семьей не будет. А голод не тетка. Ученье бросишь?

— Не брошу. У меня стипендия. Да и зарабатываю я немного на стороне. Люся работает. Проживем.

— Э-те-те… — вздохнул дед. — Ты заработки-то свои брось. Это спекуляцией называется. И все до поры. А в общем-то — проживете. — Дед задумчиво пожевал губами, потом встал, вышел в комнату. Снова лязгнула крышка несгораемого ящика. Дед вернулся со стареньким бумажником в руках. — Вот, Костька. Перед матерью твоей я виноват. Ты уж взрослый, женишься. Тебе скажу. Зря я ее тогда замуж выдал. Может, она бы свое счастье нашла. И любовь. Вы меня свихнувшимся считаете. Сидит, мол, старик, царапает перышком. А я на своем веку повидал всякого, — дед говорил медленно, будто размышлял вслух. — Всякого… И худого, и хорошего. Вот теперь разобраться хочу. Что к чему было. Кропаю в свои тетрадочки всю правду. А нет-нет, да и поймаю себя на том, что не всю, не всю правду даже себе доверяю. Дорого стоит правда. — Дед помолчал, пожевал губами, потом добавил: — Чужой правдой не прикрывайся, Костька. Своей живи. А что молод, так это пройдет… — Он побарабанил сухими пальцами по бумажнику. — Тут у меня немного есть. Мне ни к чему. У меня пенсия от государства! Если вас затрет, молодых, ко мне приходите, Костька. Может, из тебя настоящей души человек выйдет. А не слякоть.

У Кости защекотало в носу. Никогда он не слышал, чтобы дед говорил так много. Видно, не легкая у него жизнь была. И есть. А он, Костя, как-то не замечал дедова одиночества.

— Спасибо, деда, — сказал он хрипло.

— Не за что. С матерью я поговорю. А уж с батькой своим схлестывайся сам. Только из дому он тебя прогонит.

— А я и сам уйду. У Люсиной тетки поживем. Или в общежитии.

— Ну-ну… Рай в шалаше… Пойдем-ка, Костька, спать.

Дед снова посмотрел прямо в глаза внуку и неожиданно погладил Костину голову жилистыми в чернильных пятнах пальцами.

Утром нянечка тетя Паша не пустила в школу ни Виктора Шагалова, ни Сеню Веселова.

— Тетя Паша, — попросила Лена. — Пусть разденутся.

— Не велено, — сердито ответила нянечка. — Натворят всяких нелепостей, а после: пусти. Петр Анисимович строго-настрого наказал: и на порог не пускать. Впредь до особого распоряжения. До особого распоряжения! — повторила она, будто пробуя слова на вкус, — Этот-то, Плюха ваш, будто все радио начисто переломал. А Шагалов командовал.