Нил Шустерман - Здесь был Шва

Внешность у мясника была такая, что вам ни за что в мире не захотелось бы встретиться с ним, когда у него в руках острый предмет. Он был высокого роста и до того сутул, что при взгляде на его выдающуюся вперёд под немыслимым углом шею мой собственный затылок свело судорогой. Редкие волосы давно не видали расчёски. Трудно было сказать, седые они или просто очень-очень светлые. Сквозь жиденькие прядки проглядывала розовая кожа.

— Прошу прощения, — проговорил я, но мужик не слышал — знай себе резал мясо. Каждый раз, натыкаясь на кость, машина издавала противный визг.

— Прошу прощения! — сказал я немного громче.

Мясник, не взглянув на меня, выключил пилу, и та, пожужжав, затихла.

— Тебе сюда нельзя! — промычал он.

Странный акцент. Вроде как немецкий, но не совсем.

— Мне бы хотелось всего лишь задать несколько вопросов. Вы же здешний мясник, так?

— Я ночной мясник, — уточнил он.

Опаньки. Будь это кино, любой пацан с зачатками мозгов немедленно пустился бы наутёк, если только мечтой его жизни не было оказаться за стеклянной витриной в виде аккуратно разложенных ломтиков. Потому что ни одному пацану с зачатками мозгов не захочется оказаться один на один в помещении, полном ножей, пил и мясорубок, с человеком, называющим себя Ночным Мясником.

— Поиздеваться пришёл, да? — Мясник повысил голос. — Ты и твои дружки. То шины проколете, то гадкие слова на стёклах понапишете. Я всё знаю! Думаешь, я не знаю?

— Кажется, сейчас не очень подходящее время для беседы. До завтра!

Я попятился к двери, но промахнулся и свалил метлу. Рукоять метлы ударилась об пол с мерзким « чвак!» . Моё сердце побежало прятаться куда-то в левый ботинок.

— Э нет! — проревел он. — Раз уж приволокся, выкладывай. Разберёмся здесь и сейчас!

И пошёл на меня. Шея у него была заскорузлая, словно покрытая чешуёй, и багровая, как сырое мясо.

— Нам не в чем разбираться, — пропищал я. — Я не прокалывал вам шины и ничего нигде не писал! Ну правда, я же не такой дурак, чтобы связываться с Ночным Мясником!

Он задумчиво почесал шею.

— И что — я должен тебе верить?

— Ага.

Мужик снял свои очки и вгляделся в меня. Глаза у него были такие же дикие, как и космы.

— Ладно, поверю. Покуда. Так чего тебе надо?

— Я пытаюсь помочь одному своему другу. Вы давно работаете в «Уолдбауме»?

— Фламандский! — гаркнул он.

— А?

— Тебе хочется узнать, что у меня за акцент. Фламандский. Я из Бельгии родом. Про Бельгию ты знаешь только шоколад и вафли. А теперь знаешь и меня.

— Ага, усёк: Бельгия — это вафли, шоколад и вы. Так как долго вы работаете в «Уолдбауме»?

— Девятнадцать лет. Когда я начинал, туши рубили толсто — баранья котлета шла с вместе с солидным куском филе. Эх, что говорить — мясо тогда было мясом, а не… — Он на мгновение мечтательно устремил взгляд в даль, в добрые старые времена, а потом выпалил: — Гюнтер!

— А?

— Тебе хотелось узнать, как меня зовут.

— Вообще-то нет, но всё равно спасибо. — Для меня всегда было проблемой не отвлекаться от основной темы, но здесь я, по-моему, впервые столкнулся с человеком, для которого эта задача оказалась ещё трудней. — Вы всё время работали именно в этом магазине или в разных?

— Всё время в этом, — ответил он.

— Отлично. Значит, вы были здесь девять лет назад, когда маленького мальчика оставили одного в тележке для покупок.

В его поведении настала резкая и внезапная перемена.

— Нет! — Он повернулся обратно к туше, которую разделывал. — Я тогда ещё не явился на дежурство! Я не помню!

— Если вы не помните происшествия, то как же вы можете помнить, что ещё не явились на дежурство?

Он поскрёб шелушащуюся шею. Сухие чешуйки кожи посыпались на разделочный стол. В жизни больше не стану есть мясо из «Уолдбаума».

— Экзема, — пояснил он.

— А?

— Ты хотел знать, почему я чешу шею.

— Что вы там делаете с шеей — это ваше личное дело.

Он перестал чесаться и уставился на меня долгим взглядом. Я поёжился.

— Это ты тот мальчик из тележки? — спросил он.

— Нет. Это мой друг.

Гюнтер кивнул, потом снял свой халат и принялся мыть руки.

— Этот твой друг — с ним сейчас всё в порядке?

— Не совсем.

Какую бы эдакую историю выдать Гюнтеру, чтобы его проняло? И вдруг я сообразил: правда, пожалуй, будет лучше всего.

— Он думает, что его мать попросту растворилась в воздухе. Так и не оправился после этой травмы.

Гюнтер вздохнул.

— Мне жаль это слышать. — Он поставил стул и уселся, затем подтащил ещё один — для меня. — Садись.