Нил Шустерман: Возрождение Теневого клуба

Море и я никогда не были друзьями.

Мы скорее похожи на соседей, вежливо раскланивающихся при встрече, но при этом держащихся на почтительном расстоянии. Однажды, в бурную штормовую ночь, озарённую пламенем, пожирающим старый маяк, мы с морем схватились не на жизнь, а на смерть. Это был момент моего величайшего триумфа и величайшего поражения: триумфа — потому что я победил море, обманул смерть и спас человеческую жизнь; а поражения — потому что я в конце концов должен был признать свою вину за всё, что совершил Теневой клуб. И признать не только перед другими людьми, но прежде всего перед самим собой. Если вы знаете о тех событиях — а вы, скорее всего, знаете, потому что в нашем городке ничто не возможно сохранить в тайне — тогда у вас уже сложилось собственное мнение о моей персоне. Если же вам неизвестно о Теневом клубе — ну что ж, тем лучше, потому что тогда вы, быть может, не станете судить меня, не познакомившись со мной поближе.

По временам я возвращаюсь мыслями к тому, что произошло. В моменты душевного покоя я вспоминаю о том дне. У меня есть сияющая морская раковина величиной с кулак — когда-то в раннем детстве я нашёл её на берегу. Иногда, лёжа на кровати, я забавляюсь с ней, подбрасывая её к потолку, а сам тем временем размышляю о вещах, о которых стоило бы, наверно, забыть. Говорят, в завитых спиралью ракушках слышен шум океана, и я верил в это когда-то всем сердцем. Но... Конечно, я знаю, что это всего лишь эхо окружающего мира, пойманное в изящный завиток. Возможно, именно поэтому я действительно слышу шум океана, когда в такие дни прикладываю ракушку к уху. Я слышу не только океан, но и рёв огня, объявшего старый маяк. Оба эти звука по-прежнему живут в спирали, и эхо их всё кружится и кружится в моём собственном мире...

Так было с Теневым клубом. Мы думали, с ним покончено, но всё только начиналось. Пожары, война с Тайсоном Макгоу, все наши грязные, гаденькие трюки — ничто в сравнении с тем, что последовало дальше. В конце концов мы вынуждены были сознаться в содеянном. Думали, что раскаявшись, освободимся от вины и всё будет так, словно ничего не случилось. Разумеется, мы понимали, что за «подвиги» нам придётся заплатить; но нас утешала мысль, что как только долг перед обществом будет погашен, каждый из нас сможет переосмыслить свою жизнь и двинуться дальше. Однако злоба, ненависть и нетерпимость — чувства такие же скользкие, как лоснящаяся жиром свинья: если вырвется на свободу, то попробуй поймай. Подобные чувства легко не умирают; они просто переходят от тебя к другим людям.

Как я сказал, мы думали, что всё закончилось, но наступил февраль, и на нас обрушились новые испытания, налетев и ударив нам в спину, словно автомобиль, не сумевший вовремя остановиться.

И опять этот ужас начался с того же, с чего, как кажется, обречено начинаться многое в моей жизни — с Остина Пэйса. Правда, на этот раз всё было немного иначе...

У меня есть велосипед, но пользуюсь я им не часто. В нашем городке слишком много спусков и подъёмов, да и дорожное покрытие оставляет желать. На обочинах вечно полно камней, которые сносят сюда ливни, из земли торчат корни обрамляющих дорогу высоких сосен. Для меня лучший транспорт — собственные ноги, уж они-то никогда не подведут. По утрам я бегу в школу — даже зимой, когда нос и уши замерзают до того, что весь первый урок я их практически не чувствую.

Сейчас, когда я был официально исключён из команды легкоатлетов, эти простые ежедневные пробежки стали значить для меня гораздо больше, чем раньше. Но в тот знаменательный день я не бежал; я шёл шагом, потому что не торопился в пункт назначения.

Была середина января. Я бы сказал — холод собачий, но всё-таки зима у нас не такая суровая, как в других частях страны. Там мороз и вьюги, у нас же всего лишь дождь, а если снег и выпадает, то надолго не залёживается. «Белое Рождество» в наших краях — это когда всё кругом одевает накатывающий с океана туман.

Темнело. Я шёл по извилистой, обсаженной деревьями дороге, ведущей к домам на холме. Учитель обществоведения в школе поведал нам: в странах третьего мира считается, что чем выше по склону ты живёшь, тем ты беднее, потому что до тебя не доходят водопровод и электричество. Но в том мире, где живу я, всё иначе. Вершины холмов — это царство вилл, окружённых обширными лужайками, с бассейнами, с панорамными окнами, из которых открывается потрясающий вид. Остин Пэйс жил на уровне двух третей от подножия к вершине — не настолько высоко, чтобы его дом можно было назвать фешенебельной виллой, но всё же достаточно, чтобы смотреть на нас, обитателей двух нижних третей, с этаким презрением — что он всегда с успехом и проделывал.