Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах - том I

У него покривились губы:

— Ничего, Катюша, то ли еще бывает!

Катя плакала громко, отчаянно и никак не могла остановиться. Слезы заразительны.

Бабушка покашляла, сложила маленьким комочком носовой платок и вышла в сени.

— Перестань, Катюша. Не расстраивай бабушку. Ты мне вот лучше что скажи: кто у вас тут уцелел? Где Сережа? Знаешь что-нибудь про него?

Катя кивнула головой. Она начала говорить, прерывая всхлипываниями свои слова:

— Он здесь… Он был у партизан… Знаешь, дядя Володя, что он делал?

— Не знаю, — улыбнулся дядя Володя, — но наверное что-нибудь уж очень здорово делал!

— Он даже в разведку ходил!

Катя встала, вытирая глаза.

— Дядя Володя, я обещала Сереже сказать, когда можно ему прийти. Можно сейчас?

— Ну конечно. Беги за ним скорее!

Катя убежала. Бабушка вернулась в комнату.

— Мне так тяжело уезжать, — сказала она. — Ужасно, что я не могу быть с тобой.

— Что ты, мамочка! Ты ребятам сейчас нужнее. А обо мне не беспокойся. Там, в Москве, есть человек, мы уже договорились, он мне все делать будет.

— А что, Аня давно тебе писала?

— Да мы не переписываемся.

— Как, совсем? Но ведь ты-то писал ей что-нибудь?

— Один раз писал… Вернее, на машинке настукал.

— Ну и что же?

— Ну и все.

— Володя, а что ты ей написал?

— Чтобы меня не ждала и чтобы устраивала свою жизнь иначе.

— Но знает она про тебя… что ты ранен был… Володя?

— Думаю, что не знает… И я вас всех очень прошу, чтобы она ни от кого и не узнала об этом! Мамочка, прости, ты меня лучше не спрашивай.

— Володя, но ведь если она не знает. Это твое письмо, да еще на машинке напечатанное…

— Я так и хотел. Я, впрочем, извинился тогда, что у меня ни чернил, ни карандаша нет под рукой.

— Но, Володя… — голубчик мой, мы больше не будем об этом, — я только одно еще спрошу. Ведь, может быть, если бы она знала, она бы… Володя, ведь это жестоко!

— Мамочка, ей двадцать лет. Ты видела ее когда-нибудь?

— Ну, видела.

— А меня видишь?

Он сел на подоконник и стал смотреть в окно.

— Вот они идут, — сказал он вдруг совсем другим голосом. — Здравствуй, Сережа! Ну, беги сюда! Давай поцелуемся.

Сережа подбежал, вспрыгнул на подоконник и молча обнял Владимира.

— Очень, очень рад тебя видеть! — Владимир похлопывал его по плечу. — Говорят, ты тут партизанил хорошо?

Сережа не мог говорить от волнения и жалости.

— А как твои? Мама, сестренка? Живы?

Сережа ответил тихо:

— Нет.

Владимир вздохнул. Они молча смотрели на черную улицу.

— Что же ты думаешь делать теперь, милый друг? Родные какие-нибудь есть у тебя?

— Нет.

— Дом твой, кажется…

— Вот наша печка торчит.

Они опять помолчали.

— Знаешь что, синеглазый? Поедем со мной в Москву. Устроим тебя в какую-нибудь школу или детский дом… А хочешь, у меня поживи. Своих ребят у меня не будет, будешь моим сыном.

Сережа ответил ему таким взглядом, что Владимир сморщил лицо, отошел от окна и пересел на лавку, где потемнее.

— Так решено! Я попросил моих товарищей, чтобы ехать завтра. Успеешь собраться?

— Успею.

— Только вот что, милый друг… Я как-то не сообразил сразу… Все еще привыкнуть не могу… Может быть, тебе будет неприятно… Дело в том, что… тяжело жить с калекой. Во всяком случае, можно ведь и не у меня.

Сережа опять только посмотрел на него. Слов не потребовалось.

Владимир тяжело переносил свое увечье. Он привык быть сильнее всех, привык оказывать помощь и покровительствовать более слабым. Пока он лежал в лазарете и не был уверен, останется ли жив, было, пожалуй, даже легче. Его окружали такие же больные люди.

Было совершенно естественно, что сестра кормила его с ложечки или писала письма под его диктовку.

Несколько раз, подчиняясь его настойчивым просьбам, она пристраивала пишущую машинку около кровати так, чтобы он мог нажимать клавиши, вставляла бумагу и помогала печатать, деликатно отворачиваясь, чтобы не заглядывать в текст.

Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, мог передвигаться самостоятельно, но теперь было тяжелее. Он слишком долго лежал в четырех стенах, отвык от суеты и пространства большого города.

Так хотелось вернуться в Москву, но, только вернувшись, он понял, насколько изменилась его жизнь. Крутом все было такое же или почти такое — все, кроме него самого.

Первое время, просто чтобы выйти на улицу, нужно было сделать большое усилие над собой. Вокруг него ходили здоровые люди, не замечавшие веса своего тела. И не только ходили, но бегали, нагибались, прыгали на подножки трамваев, поднимались по лестницам, как будто это было совсем простое дело.