Елена Ильина-Пожарская - Так они жили

— Няня… няня, — кричит проснувшийся Гриша.

— Что тебе, Гриша? Няни нет.

— Позови ее, я вставать хочу… Где Аришка?

— Ариша убирает таз.

— После твоего плесканья! У… брр… и охота тебе. Позови няню!

— Няня! — присоединяет свой заспанный плаксивый голосок Надя.

Ариша опрометью бросается за нянькой, а ребятишки, уже окончательно проснувшись, начинают возиться и перебрасываться подушками.

Женю давно подмывает принять участие в этой игре, но она не может себе этого позволить в качестве большой. Вместо этого она замечает:

— Не шумите так, дети… Пора вставать.

— Ну, озорники… — сердито говорит няня, входя в комнату, — не дали и чашечки чаю у Амелии Ивановны выпить… Чего поднялись в такую рань? Это ты их разбудила! — обращается она к Жене.

Начинается одевание. Гриша шалит и брыкается ногами, которые ему обувает, стоя на коленях, няня, а Надя пищит, что Аришка ее щекочет и что няня должна обувать ее, а не Гришу.

Женя пожимает плечами. Все это кажется ей так дико. Бобби, сын тети Ани, восьми лет, был уже в школе, где не только должен был сам чистить себе сапоги и платье, но обязан был чистить их и для своих старших по классу товарищей.

Странно ей было и обращение с прислугой, это презрительное «Аришка», «Катька», окрики и тычки рассерженных детей, подобострастие и лесть этих взрослых и даже пожилых людей.

Но в то же время эти люди старались как можно меньше делать, свалить работу один на другого, а за спиной позволяли себе самые невозможные вещи: облизывали тарелки, подавали воду в грязных стаканах и таскали все, что только можно было утащить.

Но когда ей пришлось познакомиться с тем, как эти люди ели и где помещались, она перестала негодовать на их нечистоплотность, а стала приставать к матери и к отцу:

— Отчего у них нет помещения? Девушки все спят в девичьей на полу, а там так грязно. А у Николая и Антипа даже войлока нет, они спят на ларе в лакейской в своем платье, не раздеваясь. Оттого от них так дурно пахнет! Отчего у них нет кроватей?

— Ах, матушка, отчего да отчего? Век так было, и по-заморски мы жить не учились, — заявлял отец, когда был в хорошем настроении, а в другой раз только крикнет:

— Отстань ты от меня!.. Уберите эту девчонку, пока я ее не проучил!

Женя умолкала и все больше и больше таила мысли про себя.

Но вот течение этой тягостной, но все-таки наладившейся жизни прервалось. Старинный дом нуждался в основательном ремонте, и вся семья Сергея Григорьевича должна была перебраться на время перестройки в имение его матери, Александры Николаевны Стоцкой, умной и властной старухи.

До усадьбы было 80 верст. К бабушке ездили каждый год. Обыкновенно выезжали после раннего обеда, с тем чтобы ночевать в Озерном монастыре, где игуменьей была сестра бабушки, Мария Николаевна. Туда посылали лошадей на подставу, ужинали раками и лещами и ели превкусное розовое варенье. Это по крайней мере всё, что могли передать Жене, ехавшей туда в первый раз, Гриша и Надя.

— А не доезжая до монастыря есть болото, — говорил Гриша, — страшное… И на нем палки положены, версты [2] Верста́ — старая мера длины, равная 1,06 км. две… Ехать нельзя: все зубы выбьешь, и мы идем пешком.

— И надо все с жердочки на жердочку, — поясняла Надя, — а с обеих сторон точно гладкая полянка и травка зеленая, а если ступишь, тут тебе и конец… Сейчас провалишься, только пузыри пойдут.

— Монастырский бык провалился в прошлом году, когда мы были, — перебил ее Гриша. — Пастух говорит: только он туда ступил, а оттуда лапы зеленые… бык-то кричит как человек. Болотный черт захватил, — шепотом прибавил мальчик.

— Какие глупости, Гриша, никаких болотных чертей не бывает, все это пустяки, — возразила Женя, улыбаясь.

— Ишь, какая разумница, все-то знает, — с обидой в голосе проговорила нянька, — ну, да у вас, у господ, известно, и лешего нет, и домового…

— Да конечно же нет, няня.

— Уж это ты мне, матушка, и не говори… И грешить с тобой не стану. Как же это лешего нет, коли его мой тятя всю ночь видел?

— А я домового сама видела, — вмешалась Ариша, — навалился на меня, думала, задушит… Черный, косматый…

Когда Женя видела, что ей всех не переспорить, она умолкала, выражая свое несогласие лишь презрительным пожиманием плеч и улыбкой, что возмущало говорящих больше, чем самый горячий протест.

— А рожу кривить нечего, — сердилась нянька, — и на няньку фыркать грех…