Жигмонд Мориц - Будь честным всегда

Миши и ночью долго думал о ноже. Ему казалось, что так и должно случиться, сама судьба распорядилась, чтобы за все страдания и потери он получил вознаграждение. Он был так счастлив, так радовался ножу-рыбке! Да и где Бесермени мог его взять? Наверняка украл у кого-нибудь, может у отца, или у кого-то из родни, или еще у кого-нибудь — он ведь нечист на руку.

На другой день в школе Миши часто вспоминал о ноже и на третий день тоже. Ключ от сундучка он постоянно держал у себя в кармане. Сколько раз его пугала мысль, как бы кто не открыл сундук и хорошо ли он его запер. Как-то он даже сбегал в комнату на перемене, хотя это запрещалось, посмотреть, все ли в порядке. Он, как старый архивариус, уже не доверял самому себе. Случалось, и дома он что-нибудь забывал. Однажды забыл свою шляпу, когда ходил за молоком в дом священника, как раз эту, соломенную, которую сейчас носил.

18 октября выпал снег. Это была важная дата. На большой оконной раме, выкрашенной белой краской, всегда отмечали, когда выпадал первый снег. Острием ножа ребята процарапали новую дату. Правда, через неделю снег растаял, а настоящий снег лег поздно, только в феврале, но важен был именно этот — ранний первый снег.

В тот день как раз после обеда Миши с двумя глиняными кувшинами пошел за водой. Обычно воду брали из колодца на заднем дворе, считалось, что там вода не имеет привкуса железа, да и сам колодец был на несколько шагов ближе к черному ходу, но сейчас, когда шел снег, Миши было гораздо приятней прогуляться по большому, просторному двору. Через двор проходил преподаватель Валкаи, в черной шляпе и длинном черном пальто. Он заметил мальчика в соломенной шляпе.

— Подойди-ка сюда, мой мальчик.

— Почему ты в такое время ходишь в соломенной шляпе?

Мальчик уставился в одну точку и упрямо молчал.

— У тебя нет суконной шляпы?

Он отрицательно покачал головой.

— А была?

Миши кивнул.

— Так куда же она делась? Украли?

Он снова утвердительно кивнул.

— Гм… гм…

Высокий мужчина долго качал головой и хмыкал.

— А как тебя звать, сынок?

Мальчик назвал свое имя.

— Как? Громче!

Он повторил и покраснел от того, что учитель его не узнал, хотя всегда ставил ему «отлично».

— В какой комнате ты живешь?

— В девятнадцатой.

Валкаи кивнул и отправился дальше, а Миши, дрожа как в лихорадке, поплелся с тяжелыми, оттянувшими ему руки кувшинами. Пока он поднимался на третий этаж, пальцы буквально примерзли к ручкам кувшинов. Он долго дышал на них, стоя под газовой лампой, которую только что зажгли, и лишь после этого вошел в комнату.

В гостях у них был Панцел Шоморьяи и тонким, срывающимся голосом что-то рассказывал. Поставив кувшины на место, Миши пристроился возле своей кровати; разомлев в теплой комнате, усталый, грустный и испуганный, прислушивался он к разговорам, пока не позвонили к ужину.

На ужин были галушки с овечьим творогом, все ворчали, что творог нежирный и липнет, как сапожный клей, но мальчик думал только о том, как расстроятся его родители из-за шляпы.

Все снова поднялись в комнату, зажгли лампу и, достав учебники, стали заниматься.

У окна друг против друга сидели восьмиклассники Надь и Лисняи. Надь — настоящий калека: плечи перекошены, горбится, зато он очень умен, самый умный из всей коллегии. В то время как другие играют в мяч или катаются на коньках, он читает. Он не может пойти со всеми, вот и читает, лежа на кровати, или занимается. Он знает все и может говорить обо всем на свете. Миши это поражало больше всего, сам он тоже любил читать, но тут же все забывал и никогда бы не посмел высказаться.

Второклассников было пятеро: двое из них учились в «А» — Андраши и Бесермени, — остальные трое — в «Б».

Лазар Андраши, здоровый румяный парень, уроков никогда не готовил и все-таки был первым в классе, память у него — словно надежный секретер: что в него ни положишь, все сохранится. Он помнил все, что хоть однажды слышал, трудности заучивания были ему совершенно не знакомы: раз-другой прочитает даже самое длинное стихотворение и уже знает наизусть. Когда по воскресным дням возвращались из церкви, он слово в слово повторял всю проповедь. В будущем он стал священником в маленькой деревеньке Сатмарского комитета и даже в шестьдесят лет мог повторить шестьсот строк из Овидия, а если запинался на каком-нибудь слове в «Илиаде», то ворчал, что у него слабеет память.