Мария Ботева - Мороженое в вафельных стаканчиках

— Надо же такое сказать про Онегина! — возмущалась Викашара. Она замазывала густым слоем. Таким густым, что краска быстро закончилась. Вика достала из рюкзака еще одну банку и ушла закрашивать Сталина. Это было гораздо проще, кстати, потому что не приходилось перегибаться: написано было прямо по верху.

Так мы красили, Вика напевала про «листья желтые над городом кружатся», а я молчала. Попробуй-ка попеть, когда висишь на трубе и водишь кистью по ее железному боку. И вот Онегин был закрашен полностью. И тире закрашено, и «козел» — тоже. Белой краской. Когда я увидела, что все готово, мне показалось, что солнце улыбнулось с неба. Я подняла голову, чтобы проверить, и у меня потемнело в глазах. Это от запаха краски и оттого, что я провисела вниз головой не пойми сколько времени. И тут я услышала, как Вика кричит:

— Эй! Люська! у тебя осталась еще краска?

— На донышке! — тоже крикнула я.

— Дай мне! На мягкий знак не хватает!

— До тебя не дойти! Ты закрасила всю трубу!

Это правда. Вика начала красить не с той стороны. И теперь, чтобы дойти до нее, нужно было ступать прямо на бывшую надпись. А потом так же, по краске, вернуться к мостику.

Вика помолчала, подумала. А потом закричала снова:

— Все равно иди!

Вот еще! Раскомандовалась.

Я стояла на мостике. Что делать? Идти по краске? А потом обратно вдвоем?

— Давай без мягкого знака! — крикнула я ей. И добавила, уже тише: — Я босиком, упаду.

Вика снова задумалась.

— Может, по земле? — спросила она тоже негромко. Я обулась, положила в рюкзак пустую банку от краски, закинула его на спину, в руку взяла кисточку и другую банку — для мягкого знака, начала спускаться с трубы.

— Ты куда? Эй! — Похоже, Викашара подумала, что я ухожу. Мне пришлось ответить:

— Сейчас.

На дне оврага, прямо под трубами, стояла вода. Пахло от нее как от хорошего болота. Когда я доползла до Вики, ноги были мокрыми по колено. Молча протянула краску. Все равно ее не хватило. Последняя буква так и осталась незакрашенной.

Как мы потом выбирались из этого оврага, вспоминать не хочется. Все берега так густо заросли американскими кленами, что между ними было трудно пробираться. Особенно с грузом за спиной. Удивляюсь все же, как это одежда на Вике осталась целой. Ну, почти целой. Джинсы все-таки порвались, от колена вниз. Быстро темнело, и мы бы ползли еще дней пять, если бы не услышали чьи-то голоса. Мне кажется, у меня в животе все стало каменным. И желудок, и все кишки. Самое страшное, что голоса приближались к нам.

— Башку отломил! Смотри, все горлышко покоцал, — говорил один.

— Я же не хотел, — оправдывался другой.

— Не хотел, не хотел! А отломил! Ты гвоздь ей заколачивал, что ли?

Мы с Викой посмотрели друг на друга и разом легли в траву. Мимо нас прошли двое. Таких, забулдыг. Первый сказал:

— И куда ее теперь, без башки? Обратно в кусты? А это деньги.

И он выкинул что-то. Рядом со мной приземлилась пивная бутылка без горлышка.

Домой мы добрались, когда было совсем поздно и темно. Папа дежурил на работе, поэтому отвезти Вику было некому, мама вызвала такси.

— Откуда вы? — спросила она меня, когда Вика уехала.

— Мы закрасили Онегина на трубах.

По-моему, мама ничего не поняла. Я бы тоже не поняла, если бы ночью мне кто-то сказал про трубы и Онегина. Пришлось объяснять про надписи, краску, овраг, пивную бутылку без горлышка… Мама выслушала все и ни разу не перебила. А потом спросила:

— Нет, я все понимаю. Но не все. Немножечко я не понимаю. Зачем?

— Ну… А чего?

Я и сама толком не знаю, так ли уж надо было туда забираться, в этот овраг, со своими кисточками и краской. Может, Онегин как-нибудь потерпел бы?

Потолок большой, я маленькая. Мне казалось, я большая — а я маленькая. Мама, мама. Я так лежала, смотрела в потолок и думала только об этом — о том, какой большой потолок и какая маленькая я. Какой он высокий, а я низкая. Это странно, как будто больше не о чем было подумать. На уроке было шумно, как всегда на физре, но, когда я упала, все хором затихли, у меня в глазах потемнело, и я увидела прямо над собой черный потолок. Еще удивилась, какой он большой. Потом потолок посветлел и стал еще больше, и я уже не слышала, не понимала, кричит кто-то в зале или молчит. Мне было все равно. Вдруг часть потолка закрыл Борискузьмич, точнее, его лицо. Я увидела, что он о чем-то говорит, кричит, машет руками. Это мне мешало, закрывало обзор. Он взял меня за руку, вокруг столпились все, весь наш класс, он им что-то сказал или крикнул, я не слышала, и ребята отошли. Я все отводила глаза от его взгляда, старалась, чтобы учителя не было видно, мне почему-то хотелось смотреть только на потолок. Как хорошо, что он не черный, а белый. Как хорошо, что он такой большой, как спортзал. И хорошо быть маленькой под таким большим потолком. Так бы смотрела и смотрела. Вдруг лицо Борискузьмича приблизилось ко мне, и потолок почти пропал. Я закрыла глаза и сразу же уснула.