Людмила Харченко - Шел ребятам в ту пору…

— Муж есть?

— Нету, война забрала мужчин.

— Клеб кому? Партизан?

Олимпиада Ивановна испуганно отшатнулась:

— А я что, кушать не хочу? Никс партизан!

Немцы довольно заулыбались. Подошли к столу, забрали только что испеченный, накрытый полотенцем хлеб и потопали к выходу.

Олимпиада Ивановна заперла за ними дверь и обессиленная опустилась на пол. Пот ручьями струился по лбу, щекам.

Вот так и жили в вечном напряжении, страхе. Наступил холодный и голодный декабрь. В этом месяце Митя нарушил запрет. Ему очень хотелось увидеть свой город ночью. Даневича и Ростокина не было. Фокин оделся потеплее и тайком от матери улизнул в город. На землю сеял и сеял снег. Улицы стали пустынными.

У деревянного, почерневшего от времени забора, за которым стоял одноэтажный домик краеведческого музея, заметил человека в черном. Он был метрах в пятидесяти от него. Дмитрий понял, что смельчак, наклеивает что-то на забор. Мите сделалось вдруг страшно, но не за себя, а за того, неизвестного. «Что если попадется?» Только Дмитрий подумал об этом, как увидел идущих с противоположной стороны двух мужчин. Моментально сообразил, что так смело ночью могут ходить только немцы или полицаи.

Митя прижался к забору. Руки спрятал за спину. Хорошо, что доски темные и его фигура слилась с ними.

— Стой! — услышал Митя властный окрик.

Но человек побежал. Автоматные выстрелы. Человек упал. Полицаи подбежали к нему, а Митя перескочил через забор, во двор музея, и притаился там.

— Готов! — сказал один из полицаев.

— Не надо было убивать, чертова дубина. Из него бы выдавили все партизанские секреты.

Облизывая пересохшие от волнения и страха губы, Митя заглянул в широкую щель. Полицаи поволокли подстреленного к центру города.

Домой Митя летел пулей. Спустившись в подвал, одним дыханием сказал:

— Убили… листовки клеил…

Ростокин молча оделся и ушел в ночь.

Вернулся он на рассвете.

Митя вскочил с матраца:

— Дядя Коля, кого убили?

Будто не слыша вопроса, Ростокин сел, опустил голову.

А вскоре Митин радиоприемник принес самую большую радость: Москва передала сообщение о Сталинградском котле, об окружении гитлеровцев.

Николай Дмитриевич подошел к Мите, обнял его за плечи.

— Ми-и-т-я! Ми-и-ть-ка! Ты не представляешь, какую радость доставил нам!

— Дядя Коля, это не я радость доставил, а Красная Армия.

Дядя Коля в этот день смеялся, шутил, как, бывало, в мирное время.

И опять ушел в ночь.

На другой день весь Черкесск узнал о нашей большой победе над Сталинградом. А еще через несколько дней с Кавказских гор двинулись заснеженные машины с гитлеровцами. Эту длинную цепь орудий, танков, машин видели Ростокин, Даневич и Митя. В подвале, где они прятались, было крохотное, узкое отверстие, которое закрывалось кирпичиком. Даже в темноте Митя видел, как блестели глаза Ростокина и Даневича, когда они смотрели в щель.

Ночью Николай Дмитриевич дробно, нетерпеливо забарабанил вверх. Женщины открыли ляду, и оба, Ростокин и Даневич, ушли к своим товарищам-подпольщикам.

За ними устремился и Митя. Олимпиада Ивановна схватила его за локоть на пороге и потащила в дом. Митя разбушевался.

— Почему ты не пускаешь меня? Что я, маленький, что ли? — В глазах Дмитрия появился огонек упрямства.

— Сынок, ты же знаешь, что мне сопротивляться бесполезно! — твердо сказала мать. — Я еще справлюсь с тобой!

Раздосадованный Митя молча полез в подвал и уже один наблюдал за улицей, неспокойной ночной улицей с выстрелами, криками, грохотом машин. Метель бесновалась вовсю: «Они там дерутся, а я как дурак тут сижу». С досады он лег. Через некоторое время приоткрыл ляду, чтобы убежать, но мать не спала, она стерегла его. Опять лег и незаметно для себя уснул. Проснулся, когда начало сереть на улице. Митя оделся и, обрадованный тем, что мать уже не стережет его, помчался в город.

Фокин почувствовал себя сильным и взрослым. Мысли его кружились, как яростная метель на улице: «Сейчас найду автомат… ваш автомат, и буду гнать вас, поганые убийцы, из нашего города. Хватит сидеть у радиоприемника! Я буду драться. И жалости у меня не будет. Вы убили ее вместе с тем человеком, который клеил вот на этой улице листовки. Вы сожгли больную сестру Даневича! Вы убиваете наших отцов на фронте… — И защемило сердце Мити: — Жив ли отец? И какая же клятая жизнь, когда война!»

На засугробленной Советской улице Фокин увидел распластанного немца. Убит. Так тебе и надо. Подбежал, хотел взять оружие, но автомата уже не было. Кто-то опередил.