Януш Домагалик - Конец каникул

Так я думал о нашем классе. Хорошо, что Эльжбета не ходила с нами в школу… Но теперь, после седьмого, могла бы, пожалуй, и пойти. Интересно, как там будет в новой школе, в лицее?

Я задумался и позабыл, о чем мы с ней говорили. Мы ехали на велосипедах к Толстому, собирались позвать его на пруд. Вдруг Эльжбета притормозила и остановилась. Я тоже.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего не случилось. Я жду, когда ты скажешь, какая я такая? Все думаешь да думаешь… Наверно, что-то уже придумал. Ну?.. — И улыбнулась.

А я и не знал, что сказать. Ничего путного не приходило в голову. Я смотрел на нее, нет, глазел и думал, думал.

— Юрек, скажи… скажи, я тебе нравлюсь?

Вопрос был такой неожиданный, что, наверно, только через минуту дошел до меня, и то как бы с расстояния. Мне показалось, что она оторопела от собственного вопроса. Я чувствовал, необходимо сразу ответить, даже знал, что надо сказать. Но шли секунды, а я молчал. Так бывает во сне: кто-то преследует тебя, вот-вот нагонит, хочешь крикнуть, а из горла — ни звука! А здесь все так просто. Почему я не сказал ей этого?

Эльжбета посмотрела на меня выжидающе и наконец тихо сказала:

— Тогда знай, что… ну, что ты мне очень нравишься… Улыбнулась, как обычно, и повторила громко:

— Слышал? Очень нравишься!

И вдруг нажала изо всех сил на педали, рванула и помчалась вперед. Я постоял — и следом.

И потом все время, до самого вечера, Эльжбета как-то странно вела себя у пруда. Не так, как обычно. Разговаривала только с Толстым, они вместе возились, сталкивали друг друга с обрыва в воду, носились по берегу. Вроде меня и не существовало.

Этого было мне не понять. Я лег на песок, закрыл глаза и притворился, будто загораю или сплю.

Понемногу пляж опустел, приближался вечер. Только на другом берегу, на «итальянском», виднелись еще склоненные над водой фигурки рыболовов. Но это меня не интересовало. Над обрывом в парке качались на ветру и шумели деревья.

— Давай снова в воду, — сказала вдруг Эльжбета. — Юрек! Ты сегодня, кажется, совсем не купался. Что с тобой случилось?

— Со мной? А что могло со мной случиться?

— Может, животик болит? — сострил Толстый и сам засмеялся своей шутке. — Слушай, Элька, может, он влюбился, а? Интересно только, в кого?

Меня это разозлило. Я поднялся с песка.

— В тебя, слон! — крикнул я Толстому и прыгнул в воду. Они — следом.

Вода была не такой теплой, как казалось. Мы доплыли только до средины пруда и повернули обратно. Я старался плыть как можно медленнее. Прямо перед нами было солнце, оно заходило за темной громадой сортировочной машины, подсвечивая сзади вытяжные стволы шахт и бросая багровые полосы на воду.

Эльжбета первой вышла на берег. И стояла так — по рукам текла вода… Набросила на себя мой свитер, лежавший на куче с одеждой. Она смотрела на шахту.

Я не спеша подплывал к берегу. Позади, метрах в трех, фыркая, приближался Толстый.

Эльжбета не заметила, как я стал рядом. Я прикоснулся слегка к ее плечу, она вздрогнула.

— Тебе холодно?

Она не отвечала, засмотревшись на этот пейзаж из сказки. Шахта была теперь, казалось, совсем рядом, огромная, вся какая-то таинственная, черно-багровая… Без устали грохотала сортировка, вдали свистнул протяжно поезд, шумели над обрывом высокие клены.

— Я не жалею, что приехало сюда на каникулы. Знаешь, Юрек? Уже не жалею…

Мы помолчали. Из-за березовой рощицы, из-за старых терриконов вынырнул длинный состав с углем. Пролетая над маленьким железным мостиком, он стучал каждым вагоном по-особому, и от этого постукивания получалась мелодия, которую ветер то приближал, то отдалял от нас.

Эльжбета считала вполголоса вагоны:

— Восемнадцать… двадцать семь… тридцать четыре… Как много!

— Ты бывала там, дальше? — спросил я. — Там другой пруд. Стоит как-нибудь съездить. А тут, вот за этими терриконами, строят «Анну», новую угольную шахту…

— Сорок два… Сколько вагонов, видал? — перебила меня Эльжбета. И вдруг глянула как-то особенно внимательно, точно только сейчас заметила, что я рядом. — Юрек, а если б ты построил шахту, как бы ты ее назвал?

— Что, не догадываешься?

— Нет…

Толстый выкарабкался наконец на берег, подошел к нам. Ему было холодно, он стал отряхиваться.

— Я назвал бы ее «Эльжбета»…

— О чем это вы?.. Будь она неладна, эта сырость, — заговорил Толстый. Он торопливо растирался полотенцем, пыхтел и фыркал. — Говорите по-человечески! Ничего не понимаю…