Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас

— Видите, с плацдарма на отдых отходит батальон… Мы дадим для бойцов концерт.

— Вы с ума сошли! У вас не хватит сил, Тамара!

Но она исчезла так же неожиданно, как появилась. Передо мной белел снег и черной полосой вилась дорога, по Которой шли солдаты. Я услышал согласный, сливающийся хруст шагов. Увидел парки дыхания. Увидел лица — усталые, серые, однообразные.

Батальон подходил к политотделу.

Солдаты разделись, повесили шинели на школьной вешалке. Кое-кто сунул в карман номерок, пошутил сам с собой. Оружие поставили к стенке. Потом, подталкивая друг друга, устремились в столовую, расселись за столами, приготовили котелки, достали из-за голенища ложки.

И когда от полных котелков пошел пар и весело застучали ложки, в солдатской столовой появилась «Тачанка». Мои ребята — в гимнастерках с красными полосами поперек груди, в суконных буденовках с малиновыми звездами. Эх, тачанка-ростовчанка! Что же, тачанка, так медленно берешь разгон? То ли повозка стала тяжелой, то ли кони давно не отдыхали? Молчит пулемет. Возница опустил вожжи.

Дядя Паша сел на краешек скамейки, прижался щекой к баяну, тонкими сухонькими пальцами пробегает по костяшкам клавиш. Хочет помочь тачанке музыкой. Кони движутся медленно, словно возвращаются из боя, усталые, взмыленные, тяжело дыша, опустив головы.

Мои ребятишки танцевали между столами.

А бойцы ели кашу. Ели тупо и сосредоточенно. Уже начался танец, а они ели. Но постепенно искусство брало свое. Вот уже один боец не донес ложку до рта, опустил ее обратно в котелок. Вот его сосед оторвал голову от каши.

Артисты как бы немного разогрелись. Кони задвигались быстрее. Возница замахал кнутом. Пулеметчик оживился — «застрочил из пулемета пулеметчик молодой».

Танцуют, танцуют, помнят каждое движение. Через силу, а танцуют.

Уже половина бойцов оторвалась от котелков, а те, кто ел, исподлобья поглядывали на танцоров.

И тогда в столовой появился полковой комиссар.

Он увидел бойцов, забывших о каше, увидел их спины в ватниках, стриженые головы, а впереди, за массой этих застывших солдат, увидел артистов в буденовках, в гимнастерках с алыми нашивками на груди.

Вначале ребята только обозначали движения, а теперь разогрелись, стали танцевать быстрее. Вырвалась тачанка на необозримый простор. И всем сидящим в столовой начинает казаться, что они тоже мчатся следом за тачанкой. Давай, давай! Пулеметная тачанка — все четыре колеса! Нет никаких колес — есть ребячьи ноги, тоненькие, но проворные. Четыре коня вразлет. Гей, гей! Возница натянул вожжи. Пулеметчик саблю под мышку — и припал к невидимому пулемету. И все видят, как пулемет трясется, дымится, а ветер срывает огненный язычок с дульного среза. Боевой разворот. Кони взметнулись на дыбы. И снова очередь, похожая на отрывистый звук трубы.

Где командир? Кто подает тачанке неслышные команды: «разворот», «стоп», «огонь»? Я стою в стороне, но ребята видят меня. Рука вытянута, сжата в кулак. Раз-два! Быстрее! Легче, легче! А теперь…

Полковой комиссар стоит в дверях и внимательно смотрит.

«Тачанка» пытается двигаться быстрее, спотыкается. Вот упал Шурик. Вышел на присядку — встать не может. А сидящие в зале думают, что так и надо, — ранили бойца.

— Помогите встать Шурику, — шепчет Тамара.

И двое ребят поднимают его. И он продолжает прерванный танец.

А зрители забыли про кашу. Глаза оживились. Лица стали оттаивать.

И неожиданно кто-то из бойцов забылся и тонким голосом запел:

Еще несколько голосов подхватило:

И вот уже все поют. Отвыкли петь, забыли, как это делается. А тут запели: ожила в людях застывшая песня. И полковой комиссар вдруг тоже начинает петь.

Пар уже не идет из котелков — каша остыла, недоеденная каша.

А у моих ребятишек силы кончаются, танец затухает, баян смолкает. Шурик падает на руки Сереже. Столовая заполняется радостным грохотом: бойцы не просто хлопают, а бьют ложками по котелкам.

А ребята еле дышат, не могут больше танцевать.

И вдруг я увидел, как Тамара подошла к полной фельдшерице с накрашенными губами и тихо сказала:

— Поцелуйте меня в щеки, только покрепче!

Ребята удивленно посмотрели на Тамару, у фельдшерицы округлились глаза, но она дважды чмокнула Тамару — поставила на щеках две огненные печати.

А Тамара торопливо размазала следы помады. И сразу на щеках загорелся румянец. Не бывают такие худые, со впалыми щеками такими румяными. Она же, наперекор всему, стала. Дядя Паша уже выводил проигрыш цыганского танца. И Тамара вышла на сцену.