Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

— На рабфаке задают.

— Я знаю, тебя с завода послали, Динка говорила… А после пойдешь в вуз? И ты уже комсомолец? Как хорошо!

— Да, неплохо. А ты так и прижилась у этих своих… бывших? Понравилось?

— Алеша, ты на меня за что-нибудь сердишься?

— За что мне на тебя сердиться?

— Я ведь скоро буду чертежницей, давай помогу? Ты только объясни!

— Зачем мне помогать? Один, что ли, не справлюсь?

— Ой, Алешка, я тебя так давно не видела! С самого лета!

Он сказал негромко:

— Я-то тебя видел.

— Ты? Где? Когда?

Лицо его быстро холодело, становилось чужим.

— В цирке. Чуть не рядом сидели.

— Ах, в цирке! Ах, да. Почему же я тебя не видела! — Но она смутилась. — Почему ты не подошел?

— Не до меня тебе было. С этого ракеточника — плэ, рэди! — глаз не сводила.

Лена вспыхнула:

— Ну, знаешь, во всяком случае он повежливее тебя!

— Еще бы, умеет обхаживать…

— Алеша, как тебе не стыдно, как ты можешь?

Но он уже плохо владел собой. А она подошла ближе, улыбнулась, протянула обе руки…

— Ты же по-прежнему мой самый близкий друг! Алешка!..

Он дико посмотрел на нее.

— И я ни в чем, ни в чем перед тобой…

Он отпрянул и вдруг его точно прорвало. Побелевшими губами, наваливаясь на стол, заговорил сдавленно, почти шепотом:

— Ты врешь! Ты врешь! Какой я тебе друг? Три месяца и не вспоминала! Зачем ты пришла? Я ведь все знаю, все… Ну и ладно, ходи себе в цирки, сиди с ним на диванах… Еще бы, такой тебе ближе! Только не ври! Не ври!..

— Алеша, молчи, Алеша! Какое ты имеешь право?

— Имею! Потому что я тоже думал — ты мне друг! А ты… А ты…

— Алеша, это же не так! Я и ему про тебя говорила…

— А-а, про меня? Ты не смела ничего говорить обо мне!..

— Почему?

— А почему ты не смотришь мне прямо в глаза? Почему ни разу не могла приехать к Васе с Найле, зайти к Динке? Что, молчишь? Разве так относятся к друзьям? Уходи! Уходи!

— Уходить? Ты… меня гонишь? Хорошо, я уйду. И уж больше никогда не приду! Значит, он лучше, благороднее. Он бы ни за что, никогда…

— А мне плевать на его благородие! Слышишь, плевать!

— Ах, так? Может, тебе и на меня плевать? Хорошо же! Пусть! Это мой лучший… Да, вот тебе! Это мой будущий…

— Уходи! Уходи! — Глаза у него были синие от обиды и ненависти.

И надо же: в эту самую минуту в открывшуюся дверь вихрем ворвалась… ну конечно, она — Дина!

Сложное чувство, владевшее ею после Лениного письма, наверное, и толкнуло ее именно сегодня, сейчас примчаться к Алешке. Разговор по дороге из Политехнического музея подтвердил серьезность положения. Совершенно ясно, что Ленка готова влюбиться — уродское слово! — в этого своего инженеришку. Прекрасно! О том, что Алешка влюблен в Лену, Дина догадалась давным-давно. Догадалась просто по глазам. Было больно, но никто все равно этого не узнает… Как будто теперь, убедившись, что Ленка увлечена, Дина должна была бы радоваться? А вот нет. Она страдала за Алешку, ревнуя его к Лене, а ее — к этому поганому Всеволоду почти так же, как сам Алешка. Надо было немедленно что-то предпринимать, вытаскивать Ленку. Она посмела на кого-то променять Алешку? Ладно, еще посмотрим!..

И Дина кинулась между ними, стоящими друг против друга со стиснутыми кулаками, с пылающими глазами, как враги. Кинулась, чтобы не то столкнуть, не то помирить… Лена крикнула:

— Хорошо! Я ухожу! Прощай… прощайте!

Всхлипнув, толкнула дверь, пробежала коридор, сдернула, не видя, не слыша Марьи Антоновны, свою шубейку, и — вниз по лестнице, задыхаясь от обиды, едких слез и злости.

Как он посмел? За что? Какое ему, Алешке, дело? Она вправе выбирать себе друзей, она взрослая, работает, вправе даже любить кого хочет, да, да! Что, нет? Она докажет это! И Алешка поймет, но будет поздно! Пусть! Пусть!..

Лена выбежала из переулка, пошла совсем не в ту сторону, откуда пришла. Мороз щипнул ухо. Машинально выдернула из кармана беретик, надела. Алешка, Алешка, как же ты мог?

И вдруг вспомнила давно-давно забывшееся: первую свою встречу с ним под Армавиром, пыльную теплушку, кукурузный початок и холодное слово «буржуйка», которым тогда, в далеком детстве, он словно отгородил ее от себя… А потом степь, и как они бежали, схватившись за руки, от неподвижного, мертвого тела… Алеша, ты же не смеешь после всего, что было, после детдома ни на одну минуту стать чужим!

С другой стороны нарядной от снега улицы прилетел голос:

— Леночка, никак, ты?

Кузьминишна, повязанная теплым платком, махала туго набитой кошелкой. Лена глотнула застрявший в горле комок, перебежала мостовую, уткнулась Кузьминишне в плечо и заревела.