Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало

Первым на эстраду стремительно вышел красавец с великолепными, вразлет, бровями и бархатным, как у актера, голосом (зал стих в упоении) прочел:

Бархатный голос потопил восторженный взрыв.

Второй поэт был маленький, юркий, с копной черных нечесаных волос. В стихах он сокрушался о том, что поздно родился, не мог штурмовать Зимний дворец, рубиться с белогвардейцами рядом с Буденным… Он завидовал прошлому отцов… Его сменил поэт совсем молодой, в развевающемся клетчатом шарфе на шее.

— Я, как видите, не старик! — задорно объявил он. — Но не жалею, что опоздал родиться. Вздыхать и сожалеть о прошлом — дело бесполезное. А интересного и сейчас хватает, и тем для стихов — вагон.

В зале засмеялись:

— Ближе к делу!

И он прочел стихи простые и горячие, о том, как ядрено пахнет весенняя земля, когда вся деревня выходит на работу, а неистовые жаворонки в небе заглушают стук трактора!

— Динка, знаешь, он чем-то на Алешку похож, — решила Лена.

— П-пожалуй.

Потом на эстраде появился солидный мужчина в модном костюме.

— Молодежь — это будущее! — пророкотал он. — Она сбросила обветшалые формы старого мира, писать о ней и для нее надо новыми словами и образами! — И прочел что-то звучное, но совершенно непонятное, на каком-то заумном языке.

Лене стало смешно и весело.

Следующий поэт, бледный юноша со впалыми щеками, прокричал рифмованные строчки про то, что луна, соловьи, розы и мещанская любовь устарели. Все это надо заменить машинами! Ему тоже хлопали, но больше смеялись.

А потом поэты полезли на эстраду уже прямо из зала. Поднялся невообразимый шум. Кругом свистели, орали, топали… Лена, перегнувшись, кричала в восторге вместе со всеми:

— Еще, давай еще!

Или:

— Долой, хватит!

— Вот бешеная тихоня!.. — шипела Дина. — Сиди смирно. Еще не то было бы, если он выступил…

— Кто? Кто — он?

— Ма-я-ковский!

Но тут от кулис быстренько отскочил сухопарый распорядитель, выключил свет. И возбужденная, гудящая толпа повалила к выходу.

— Ты же ничего не знаешь! — говорила Дина уже на улице, рубя кулаком воздух и шагая крупно, не разбирая дороги. — Ты же прокисла в этом своем медвежьем углу с креслами…

— Я не прокисла!

— Ты же понятия не имеешь, например, что Максим Горький написал недавно потрясающую статью против пошлости.

— Против пошлости?

— Или что самолет «Страна Советов» готовится к грандиозному перелету Москва — Нью-Йорк — Москва, а ледокол «Красин» уже… Что, имеешь хоть какое-нибудь представление?

— Вот и имею! В газете было!

— Ты же не читаешь никаких общественно-политических журналов!

— Не читаю, — согласилась Лена, прыгая через лужу.

— Ручаюсь, даже не слышала об открытии грандиозной фабрики-кухни для раскрепощения женщин.

— Нет, слышала! — перебила Лена. — Динка, но ты мне скажешь наконец, что же такое было с Алешей? И я тебе кое-что расскажу…

— Если про твоего важного дядьку, что его вытурили с работы, так я и слушать не желаю. И не разевай от удивления рот, ты похожа на рыбу. Нам все прекрасно известно от Васьки, а ему — от Найле.

— Нет, я хотела и про другое, не только про это. — Голос у Лены зазвенел.

— Алешка, между прочим, вовсе не желает тебя видеть! — ревниво и заносчиво заявила Дина. — У меня создалось впечатление, он на тебя сильно обижен.

— Обижен? Не желает? — У Лены тоже заносчиво вздернулась верхняя губа. — В таком случае… Динка, Динка, мне так много надо рассказать тебе!..

— Может быть, опять про этого твоего инженерчика?

— И про него тоже. Понимаешь, мы с ним один раз ходили… Там все, все было очень странно! Но, по-моему, Всеволод не такой… Он говорит…

А неугомонная даже в поздние часы Москва гнала перед ними и за ними людские голоса, дальние заводские гудки, автомобильные сирены и шелест мокрого снега под ногами прохожих.

Зима наконец пришла, и снег лег прочно.

Несмотря на запрещение Ольги Веньяминовны, Лена решила пойти на Остоженку. Мучали Динкины слова, что Алеша чем-то обижен. Да и у Стахеевых стало невтерпеж…

Лена шла по малолюдной Остоженке, с удовольствием притаптывая ногами хрустящий ледок. Был ясный морозный вечер, с прозрачным воздухом, темно-синим беззвездным небом, на котором причудливо громоздились черные дома с освещенными вразнобой Окнами. Вот и здание рабфака… По широким ступеням подъезда в кожаных, как у Дины, куртках, в тулупах с гвалтом и хохотом спускались и взбегали рабфаковцы.