Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Прямо против очага восседала крестная Фелиси, протянув к огню свои пухлые руки и громко вздыхая. В стороне, чуть отступя от женщин, сидела прямо и неподвижно на самом краешке стула Берта, жена Крестного. Катрин корила себя за неотвязное желание, охватывавшее ее при каждом взгляде на эту робкую маленькую женщину: ей хотелось, чтобы Берта встала со стула, отступила еще дальше в глубину комнаты и запела своим соловьиным голосом песню об умершей матери, об ее мужестве и доброте, любви и страданиях.

Но Берта молчала, и в комнате слышались лишь приглушенные всхлипывания Мариэтты да шумные вздохи Фелиси. Катрин не плакала, не могла плакать. Она с горечью думала о том, что там, на кладбище, мать обрела наконец покой от всех своих мучений.

Мужчины тоже не плакали. Не потому ли, что они думали о том же, что и Катрин? Они сидели позади женщин за длинным дощатым столом. Отец велел Катрин поставить на Стол литровую бутылку сидра, но никто не прикоснулся к ней, кроме Робера.

По левую руку от отца сидел Марциал, похожий на большого паяца, длинный и нескладный, с худым лицом, бледным от бессонных ночей, проведенных у гроба матери. Справа сидел Крестный, одной рукой обнимая отца за плечи. Жан Шаррон неотрывно смотрел на огонь; его тяжелые руки, лежавшие на столе, дрожали.

Примостившись у окна на своем обычном месте, Франсуа стругал ножом обрубок дерева. Орельен и Жюли Лартиг стояли позади Франсуа, наблюдая за его работой. Рядом с ними дядюшка Батист, опираясь плечом о стену, тоже следил ласковым взглядом за ловкими движениями своего любимца.

Только Клотильда и Туанон не могли усидеть на месте. Они сновали по комнате с довольным видом, радуясь неожиданным гостям. Семилетняя Клотильда, с круглым матовым личиком, задумчивыми темными глазами и черными волосами, стянутыми на затылке траурной лентой, напоминала большую куклу, — Катрин всегда хотелось взять ее на руки, приласкать и понянчить, словно малого ребенка. Туанон — худенькая, черненькая и лукавая, — норовила, пользуясь каждым удобным случаем, уцепиться за юбку Клотильды, увлекая ее иной раз за собой на пол.

Разговор начался как раз из-за Туанон. Заметив девочку, которая, как обычно, уселась на пол перед очагом, крестная Фелиси, шумно вздохнув, спросила:

— Мой бедный Шаррон, что вы теперь будете делать с этими двумя крошками?

Мариэтта подняла залитое слезами лицо. Фелиси обернулась, взглянула на отца и повторила, возвысив голос:

— Да, да, что вы с ними будете делать?

Катрин подумала, что толстуха задала свой вопрос без всякого умысла. Но когда Фелиси повторила его, она невольно вздрогнула. Взоры всех присутствующих устремились сначала на Фелиси, потом на обеих девочек.

Клотильда, смущенная общим вниманием, закрыла руками лицо. Отец, казалось, ничего не слышал. Из глубины комнаты послышался хриплый голос дядюшки Батиста:

— Факт, что вы не можете оставаться вот так, с двумя малявками на руках. Ваш Франсуа выздоравливает; через несколько месяцев ему уже не понадобятся костыли. У меня есть кое-что на примете для него, вот увидите. А Кати… ну, Кати может снова наняться куда-нибудь, навык у нее есть… Но эти малявки!..

«Чтоб у него язык отсох, у этого дядюшки Батиста… — подумала обеспокоенная Катрин. — Крестная просто болтливая толстая баба; она сама не знает, что мелет. А он! Надо же было ему поддержать эту глупость! Что мы должны, по-ихнему, сделать с девчонками? Продать их или отвести в лес и оставить там, как Мальчика-с-пальчик и его братьев, на съедение волкам? И в люди их отдать нельзя. Меня-то, правда, отдали, но я была тогда все-таки чуть постарше Клотильды, а самое главное — не бездельничала, как она; я уже пасла свиней и даже коров в Жалада и в Мези… и многому научилась от братьев. Дядюшка Батист хочет, чтобы я снова нанялась служанкой? Ишь какой прыткий! А кто же будет вести хозяйство, кто заменит мать, кто позаботится об отце, о Франсуа, о сестренках? Нет, я лучше буду ходить на поденщину, как мама, а по вечерам прибегать домой, стряпать, стирать, смотреть за девчонками и держать дом в порядке…»

Больше никто не сказал ни слова, никто не пошевелился. Слышно было только потрескивание сырых каштановых сучьев в очаге; затем звякнул стакан в руке Робера. Катрин вздохнула с облегчением. «Пронесло! — подумала она. — Отец, наверное, не слыхал ни Фелиси, ни дядюшку Батиста… А может, считает, что сестренки должны оставаться здесь, с нами, но из деликатности не спорит…»