Жани Сен-Марку - Фаншетта, или Сад Надежды

— Если не ошибаюсь, это опять вы, Мари Франс Дэнвиль?

Этими словами, произнесенными тоном, который должен был, по-видимому, выражать благожелательность, судья детской камеры, принимавший в своем кабинете Фаншетту восемь месяцев назад, открыл заседание суда. Из-за загородки для подсудимых, перед которой сидел полицейский, девочка, стоя, ответила ему грустной улыбкой и утвердительным движением головы.

— Так это вы выкидываете такие штуки? Вы, которой разрешили свободно жить под присмотром родственницы на Монмартре вместе с вашим юным братом Бернаром?

— Да, господин судья.

Пока член суда излагал краткий перечень фактов, взгляд Фаншетты без всякой надежды блуждал по залу суда, разглядывая присутствующих. Это был очень красивый маленький зал. При других обстоятельствах его мраморная облицовка и панель из светлого дуба показались бы ей восхитительными. По-видимому, это было новое здание. В глубине помещения большая фреска, написанная в теплых тонах, изображала Правосудие в облике привлекательной особы, одетой в тунику и вооруженной пылающим мечом, которым она защищала «добрых», стоящих по ее правую руку, от «злых», стоящих слева. Фреску обрамляли лепные фигуры, изображающие с одной стороны Милосердие, Волю, Кротость и Мужество «избранных» в противоположность Скупости, Гордости, Лени и Злобе «отверженных».

Судья, облаченный в тогу и более внушительный, чем у себя в кабинете, сидел прямо у ног дамы с мечом, и казалось, что она вот-вот отсечет ему голову, если ее усталая рука уронит оружие… Но, очевидно, никто из сидящих в зале не способен был это заметить. На подмостках, по обе стороны от прокурора, восседающего за столом, сидели двое: один — бородач, другой — лысый. Внизу перед ними рылся в своих бумажках писарь. На скамьях в зале было черно от народа; за судьями выстроилась стража в красивых мундирах.

Даниэль Мартэн, в одежде адвоката, заняла место у скамьи подсудимых как можно ближе к Фаншетте и непрерывно подбадривала ее взглядами, как будто ежеминутно говоря ей: «Не бойся, видишь — я здесь… Я сумею им объяснить…» Между тем девочка слушала первых свидетелей со все возрастающим унынием.

Кто были эти свидетели? Архитектор, чья ярость за ущерб, причиненный его проектам, еще не утихла… Толстый подрядчик, сказавший, что, «глядя на Фаншетту, принял было ее за хорошего ребенка». Наконец, Фрэд, который довольно неловко скрывал свое волнение, напустив на себя скучающий вид «господина, которого беспокоят по пустякам».

— Я ничего не могу сказать, господин судья… Я едва знаю эту девочку… Только в лицо, понимаете ли! — повторял он упрямо.

— Отлично, — сказал судья, очень внимательно читавший дело. — Отлично, Фрэд Горго́. Вы не имеете репутации бережливого юноши и работаете лишь с недавнего времени… Какими же деньгами вы оплатите мотороллер, за которым пойдете после суда к владельцу гаража на улице де л’Абревуар?

Захваченный врасплох этим нападением, Фрэд побледнел. Его руки, за секунду до того небрежно лежавшие на барьере для свидетелей, судорожно вцепились в него.

— Деньгами?.. Деньгами, которые я выиграл в государственной лотерее… Вот уже два года назад, господин судья…

Проверить это было трудно. Ропот прокатился по залу, переполненному сегодня в виде исключения, потому что обычно заседания детской судебной камеры происходят без публики, при закрытых дверях. Чтобы быть на суде, в таких случаях требуется особое разрешение. Но дело белокурой музы с площади дю-Тертр, юной натурщицы, которая продавала разноцветные пузыри и жила со своим Бишу в развалинах заброшенного сада, было слишком необычным, чтобы остаться не замеченным репортерами. Один из них услышал про эту историю, обедая на Холме в харчевне «Матушка Катерина». Потом узнал второй, третий… В общем, их набралось в зале человек двадцать, вооруженных автоматическими ручками, которые бегали во всю прыть по бумаге. Но репортеры напрасно старались угадать результат прений, ничего еще не прояснивших. Одни были на стороне Фаншетты: «С такими глазами?.. Нет, взгляните только на нее… Это невозможно!» Другие напоминали о побегах девочки, о порванных чертежах, о ее необыкновенной любви к ребенку: «Может быть, она на редкость хитра и хорошенько припрятала деньжонки… Однако, чтобы их найти, нельзя же, в самом деле, срыть весь Монмартрский холм!»