Герман Балуев - Командир Иванов

Игорь почувствовал прилив сил и быстро вернулся в дом.

— Ребята! — объявил он торжественно. — Река, к которой мы шли, перед нами. Неужели мы не найдем в себе силы на последний рывок?

— Никак не может без героизма, — засмеялся Вася.

— А ты можешь? — возмутился Игорь. — Или ты хочешь, чтобы о нас говорили: «А-а-а, это те самые, которые просидели у печки, хотя до Нии оставалось полшага?»

Вася ухмыльнулся.

— Слушайте мой приказ! — резко сказал Игорь. — Идем на последний штурм!

Через полчаса вездеход, натужно воя, втаскивал дом на склон между сопок. Дым из трубы тянулся хвостом. Ребята плелись сзади, поддерживая друг друга. Лишь Лева ехал в доме на нарах. От слабости он не мог подняться.

Перед самым гребнем полоз домика уперся в камень. Вездеход забуксовал на месте.

— Вперед, Ахмет! Вперед! — азартно кричал Игорь. — Рвани как следует!

Ахмет рванул. Из трещины, которую Игорь когда-то замазал грязью и о которой уже забыл, вырвался крюк и, как снаряд, ударил по вездеходу.

Второй трос запел, как струна.

Ничего не видя из кабины. Ахмет рванул еще раз, вырвав и второй крюк. Освобожденный вездеход прыгнул через гребень и ударился о землю, вильнул и влетел в глубокую яму, подняв тучу снега.

В это время дом покатился назад — вниз по склону. Скрипя и покачиваясь, набирал ход.

— Там же Лева! — с ужасом крикнула Женя. И бросилась вслед за домом, крича: — Лева! Лева!

Дом налетел на огромный валун и вздыбился, словно взорвался. Крыша слетела с него, как шапка. Бревна стали торчком, а потом попадали грудой. Из-под этой груды синей струйкой потек дымок.

Игорь Любавин, стоя на гребне, с ужасом смотрел то на торчащий из снега вездеход, то на груду бревен.

Больше всего ему хотелось, чтобы все вдруг оказалось как было: вездеход, домик и Вася с Дедом играют в шахматы.

Сперва Иванов почувствовал, как вода заливается в сапоги, трогает ледяными пальцами грудь. Потом тело как будто отмерло. Только глаза еще жили. Они мерзли.

Держась за лед левой рукой, правую он погрузил в воду и нащупал на поясе нож. Он перерезал ружейный ремень и положил ружье поперек полыньи. Потом он перерезал лямки рюкзака, поймал его в воде и выкатил на лед.

Намокшая одежда тянула ко дну. «Ну, — сказал он себе, — давай!» Он знал, что сил хватит лишь на один рывок, что второго раза не будет. Сосредоточившись, он рванулся из полыньи и быстро откатился от нее по льду.

Потом он вскочил и побежал.

Все тело жгло и ломало. Но Иванов радовался этой боли, потому что боль — это жизнь. Но и боль уходила с каждой секундой. Ноги стали подламываться. Он споткнулся и упал.

«Отпрыгался!» — лежа в снегу, подумал Иванов.

Он сел и, с трудом разлепив веки, посмотрел на высокий берег. Что-то знакомое увидели его глаза, но угасающее сознание уже не в силах было подсказать, что это и откуда знакомо.

Однако Иванов встал на колени и полез на высокий берег. Он лез, прорывая в снегу глубокую борозду, скатывался вниз и снова лез.

Он долез до верха и, с трудом разодрав смерзшиеся ресницы, увидел древнее зимовье — охотничью избушку, коряво сложенную из огромных лиственничных стволов. Дверь была задавлена сугробом, и он долго ползал, разрывая коленями снег.

Наконец он открыл дверь, ввалился в избушку и упал на утоптанный земляной пол. Сложенный из камней очаг был набит дровами. Из-под дров торчал ком свившейся бересты.

Спасение было рядом, но Иванов не в силах был зажечь огонь. Ему хотелось плакать от обиды, но он давно разучился плакать.

С трудом он сел на земляном полу.

Правая рука оказалась на коленях, против отворота полушубка. Иванов осторожно навалился на локоть и стал впихивать руку внутрь. Через некоторое время он ощутил сырой мех полушубка и обрадовался: рука оживает! Он забрался ею под свитер и стал отогревать на теле. И когда руку заломило от боли, он обрадовался еще больше и нащупал аварийную коробку спичек.

Он развернул полиэтиленовый мешочек, достал из коробки горсть спичек, чиркнул всей горстью и сунул под ком бересты.

Потом он разделся и стал растираться снегом.

Зимовье топилось по-черному, без трубы. Дым плавал слоями и уходил в выпиленную в потолке дыру. Разложив у огня мокрую одежду, Иванов сидел пригнувшись, чтобы не задохнуться. И топил, топил… Его бил озноб. Он никак не мог согреться.