Борис Азбукин - Ленькин салют

— Ты, Женя, наивняк. Типография — это же клад! Как ты думаешь, тем, кто писал воззвание, которое; принес тебе Ленька, им не нужны шрифты, бумага, краски? Да и сама ты, как наборщица, позарез им нужна! Ну что ты уставилась на меня, как на чучело? Неужто и теперь не ясно?

— Как будто яснее стало, — сказала Женя. Лицо ее побледнело от волнения. Но я должна знать, кому же именно требуется моя помощь?

— Вот это уже иной разговор! — одобрительно улыбнулся Игорь. — Мы ведь с тобой старые друзья, и нам нечего друг перед другом таиться. Скажу прямо: мне нужна и моим товарищам. Во как нужна, — рука Игоря коснулась горла. — За тем и ходил я к тебе домой и на биржу шел тебя разыскивать.

— А кто эти товарищи? Можно ли им верить?

— Те самые, для кого ты паспорта доставала, когда они бежали из концлагеря.

Они долго еще вели разговор о предстоящем деле и слухах о поражении немецких войск на Волге. Потом Игорь, подтрунивая над собой, рассказывал, как он из техника превратился в учителя школы «фашистского райха»; вспоминали, конечно, и школьных друзей, товарищей, погибших в осаде и угнанных в Германию. А когда, наконец, Игорь взглянул на часы, оказалось, что времени им едва-едва хватит поспеть домой до наступления комендантского часа.

Прощаясь, Игорь оказал:

— Итак, завтра иди и, как только приступишь к работе, немедленно меня извести.

В этот выходной день Женя спала долго, отсыпаясь за всю неделю. Проснулась она с ощущением необычайной легкости, светлой душевной приподнятости и радостного удовлетворения, какое испытывает человек, завершивший долгий тяжелый труд или какое-либо значительное дело.

Состояние это не покидало ее и когда она убирала квартиру и теперь, когда помогала матери полоть грядки баклажанов. Даже расслабляющий зной не мог погасить приятных ощущений.

Давно у нее не было такого чудесного настроения. Очень давно.

Дни, недели, месяцы скакали в какой-то неутомимой бешеной гонке. Сколько было смертельного риска, волнений, изнурительного труда, бессонных ночей! И вот она у порога того, к чему стремилась всей силой души.

Встреча с Игорем на Язоновском редуте помогла ей найти свой путь. Началась настоящая жизнь, полная горения, высокого накала, жизнь, захватившая ее всю без остатка, когда, кажется, в сутках не хватает часов, чтобы все успеть сделать, и нет времени для сна.

Днем в типографии чувствуешь себя, точно на тончайшем льду: под ногой хруст, неосторожный шаг — и провал в полынью. А идти надо, идти смело, рискуя. Делать все, что велят, и в то же время, улучив момент, кое-что незаметно взять, припрятать, а затем на глазах у шефа и постового жандарма, суметь вынести спрятанное из типографии. А дома ни минуты промедления: поесть, переодеться и бежать. Бежать, чтобы до наступления комендантского часа, не рискуя попасть в руки жандармов, успеть проскочить на конспиративную квартиру. А там разбирать пробельный материал и шрифты, принесенные с собой и раздобытые Игорем и его друзьями, показывать одним, какие сделать кассы, верстальную доску, валик; других учить наборному делу — одной ведь не справиться. И в полночь у приемника, затаив дыхание, ждать и слушать позывные Москвы и потом вместе с Игорем дрожащей рукой записывать сводки с фронта.

Домой возвращалась под утро такая усталая, что падала на кровать и мгновенно засыпала. А уже часа через два вскакивала снова, чтобы бежать на работу в управу.

Сколько было таких дней и бессонных ночей? Не перечесть! Но зато какую бурную радость испытала она в эту последнюю ночь, когда, наконец, сняли оттиск первой печатной листовки, пропитанной острым, необычайно волнующим запахом типографской краски! Восторга и ликования ее, Игоря и всех товарищей не передать словами. Вероятно, нечто подобное испытывает изобретатель или художник, любуясь творением своего ума и рук. Нет, это даже нечто большее. Их творение значительней, выше, оно не только вдохновляет людей, организует и сплачивает их, но и несет в себе страшную для врага взрывчатую силу. И сила эта во сто крат больше всяких бомб.

Да, она счастлива! В сравнении со всем пережитым в эту ночь не такими уж тяжкими кажутся те огорчения и неприятности, которые выпали ей тут на слободке, после поступления на работу. Признаться, порой они задевали ее я больно ранили. Особенно в первые дни. Обидно было видеть косые взгляды, холодные, отчужденные лица, видеть, как люди на улице отворачиваются, слышать, как мальчишки кричат тебе вслед: «Изменница! За просо продалась фашистам!» Даже Ленька, и тот отшатнулся, перестал заходить.