Инга Петкевич - Мы с Костиком

Передо мной стоял Костик, на руках у него была моя собака, а Ромка отбивался от рассерженных дядек и тёток, и мы поспешили ему на помощь…

— Я сразу всё так и понял, — говорил Костик. — Дети и собака на резинке. Надо взять собаку, а потом отпустить резинку.

Мы уже подходили к дому, и каждый по очереди нёс собаку.

— Мне очень нужна собака, — говорил я.

— А помнишь, — говорил Костик. — Помнишь ту свалку с верёвкой от санок?

— Помню, — говорил я. — Ну конечно же помню!

— А я буду композитором, — говорил Ромка.

— Будешь, — говорил Костик. — Ну конечно же будешь!

— А я буду боксёром, — говорил я.

— Ну, это положим, — говорил Костик.

— Ничего, — говорил Ромка. — Мы ему профессию теперь найдём. Хватит ему жить особняком. Мы его теперь пристроим.

— А утюг… Утюг-то пригодился! — вдруг заливался он.

И мы хохотали все втроём.

— В его годы я тоже мечтал о собаке, — сказал Костик, когда мы пришли домой. — И никогда её у меня не было. И, может быть, поэтому в моём характере появилось много вредного и нездорового. Пусть же хоть у моего ребёнка будет собака…

Когда Никифор проснулся, в комнате стояла подозрительная тишина. Мать на кухне громыхала кастрюлями, над ухом жужжал комар, но в комнате было тихо. Никифор приоткрыл глаза. Комар был толстый и красный и жужжал так противно, что у Никифора сразу же зачесались все старые укусы.

— Спокойно, — сказал себе Никифор. Он осторожно высвободил руку, подождал, пока комар усаживался на щеке… Хлоп!! Но комар оказался проворнее. Быстро набирая высоту, он взвился под потолок и как ни в чём не бывало уселся там на электропроводе.

— Мы-ка-ла, — сказал Кузьма.

Никифор откинул одеяло. Так и есть. Кузьма глядел на него через сетку своей кровати, в зубах у него была мамина ночная рубашка, от которой он отгрызал кружево. Некоторое время они в упор разглядывали друг друга. Кузьма — мрачно и упрямо, а Никифор смотрел и думал, что вот если человек глуп и у него к тому же режутся зубы, то ему должно быть всё равно, что грызть. Так нет, никогда не станет Кузьма грызть, что ему положено. И чего уже только он не сгрыз! Вон спинку стула и то погрыз. Был бы глупым, не был бы таким вредным. И ведь знает же, что гадость делает, недаром притих, — всегда пакостит втихомолку. Просто уж таким уродился.

Кузьма между тем выдрал из рубашки огромный кусок и теперь, набив рот, вращал во все стороны глазами и мрачно сопел.

— Плюнь сейчас же! — сказал Никифор.

Кузьма застыл, стиснув зубы.

— Я с тобой драться не стану, — сказал Никифор. — Только если ты когда-нибудь сжуёшь мою рубашку!..

Но Кузьма уже не слушал, он смотрел куда-то сквозь Никифора. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Он будто прислушивался к чему-то или что-то обдумывал.

Никифор знал эти уловки. Быстро соскочив с кровати, он схватил горшок, но было уже поздно.

— Одни пакости на уме!

И, поставив горшок на прежнее место, Никифор юркнул обратно в постель, закрыл глаза и даже захрапел для вида.

Было тихо. Мать грохотала уже где-то в саду, наверное, поливала огурцы. Только зачем их поливать? Всё равно куры склюют… Всё тот же красный комар медленно опустился с потолка и закружил над Кузьмой. Тот по-прежнему жевал кружево. А Никифор лежал и думал, что рубашка всё равно испорчена, а если отнять её от Кузьмы, то будет много крика, и прибежит мать, и ему же, Никифору, попадёт. А ведь он мог ещё и не просыпаться и не знать всего этого. Так что он не виноват, не надо было оставлять рубашку.

«Когда он наконец вырастет, я спрошу у него, зачем он всё жевал». Таких вопросов у Никифора уже накопилось немало, и, засыпая, он перебирал их в уме…

И приснилась ему большущая корова. Эта глупая и толстая корова, медленно двигаясь по саду, жевала всё на своём пути, а за ней широкой лентой оставалась только чёрная изрытая земля. Корова шумно чавкала и тяжело вздыхала, из глаз её катились тяжёлые слёзы, а бока росли и раздувались. И он, Никифор, маленький, как комар, крутился вокруг неё с хворостиной, он хлестал её из последних сил, и кричал, и просил уйти…

На этот раз он проснулся, как обычно, от крика.

— Ма-ма-ма-ма! — вопил Кузьма.

А мать с рубашкой в руках стояла посреди комнаты, и лицо у неё было удивлённое и обиженное.