Люси Монтгомери - Эмили из Молодого Месяца. Восхождение

— Как тебе повезло, Тедди!— сказала я с легкой дрожью в голосе. — Ах, до чего я рада! Но твоя мама... что она об этом думает?

— Она позволила мне поехать... но ей будет очень одиноко и грустно, — сказал Тедди, мгновенно сделавшись очень серьезным. — Я хочу, чтобы она поехала со мной, но она никогда не согласится покинуть Пижмовый Холм. Мне ужасно тяжело оттого, что ей придется жить здесь совсем одной. Я... я хотел бы, чтобы она лучше относилась к тебе, Эмили. Тогда... ты могла бы оказать ей большую поддержку...

Я задумалась, приходит ли Тедди в голову, что я тоже могу нуждаться в некоторой поддержке. Наступило странное молчание. Мы шли по Завтрашней Дороге — она стала теперь такой красивой, что невольно спрашиваешь себя, неужели какое-то завтра может сделать ее еще красивее — шли, пока не добрались до изгороди старого пастбища возле озера. Там мы остановились под елями, в серо-зеленом сумраке. Я вдруг почувствовала себя очень счастливой и в несколько минут одна часть моего существа посадила сад, купила дюжину серебряных чайных ложечек, заполнила припасами великолепные буфетные, навела порядок на чердаке и подшила мережкой дамастовую скатерть... а другая часть моего существа лишь стояла и ждала . Я только сказала один раз, что погода прекрасная (она вовсе не была прекрасной), а несколько минут спустя добавила, что, похоже, будет дождь (даже намека на него не было).

Но кто-то должен был что-то сказать.

— Я собираюсь упорно работать... и намерен извлечь как можно больше из этих двух лет учебы, — сказал наконец Тедди, глядя на Блэр-Уотер, и на небо, и на дюны, и на тихие зеленые луга — на все вокруг, только не на меня. — Тогда, возможно, когда они пройдут, я смогу поехать в Париж. Поехать заграницу... увидеть шедевры великих художников... пожить в их атмосфере... увидеть пейзажи, которые обессмертил их гений... это то, чего я жаждал всю мою жизнь. А когда я вернусь...

Тедди вдруг умолк и обернулся ко мне. Я увидела выражение его глаз и подумала, что он собирается поцеловать меня... я действительно так подумала. Не знаю, что я сделала бы, если бы мне не удалось закрыть мои собственные глаза.

— А когда я вернусь... — повторил он... и снова умолк.

— Что тогда? — спросила я. В этом моем дневнике я могу откровенно признаться, что сказала это не без приятной надежды.

— Тогда я добьюсь того, чтобы имя Фредерика Кента прозвучало на всю Канаду!— закончил свою фразу Тедди.

Я открыла глаза.

Тедди, нахмурившись, смотрел в тусклое золото вечернего озера. У меня снова возникло ощущение, что вечерний воздух мне явно вреден. Я содрогнулась, сказала несколько вежливых банальностей и оставила его там хмуриться дальше. Не знаю, оказался ли он слишком робок, чтобы поцеловать меня.... или просто не захотел.

Я могла бы ужасно влюбиться в Тедди Кента, если бы позволила себе это сделать... если бы он этого от меня хотел. Но он, очевидно, не хочет. Он не думает ни о чем, кроме своих честолюбивых надежд, успеха и карьеры. Он забыл о тех взглядах, которыми мы обменялись в старом доме Джона Шоу... забыл, как три года назад, сидя рядом со мной, на надгробном камне Джорджа Хортона, сказал, что я самая милая девушка на свете. За пределами нашего острова он встретит сотни милых девушек... он никогда больше не вспомнит обо мне.

Пусть будет так.

Если я не нужна Тедди, он не нужен мне. Таковы традиции Марри. Но ведь я лишь наполовину Марри. Есть и другая половина — Старр, и с ней тоже надо считаться. К счастью, у меня тоже есть честолюбивые надежды и карьера, о которых я должна думать, и — как однажды сказал мне мистер Карпентер — ревнивая богиня, которой мне предстоит служить. И, возможно, эта богиня не потерпела бы никакой неверности ей.

У меня сразу три ощущения.

Внешне я сурова, сдержанна и верна традициям Марри.

А под этой сдержанностью какое-то другое чувство, и, если я пытаюсь его подавить, мне ужасно больно.

А под ним — странное чувство облегчения оттого, что я по-прежнему свободна.

********

26 июня 19~

Все в Шрузбури смеются над последней проделкой Илзи, и половина смеющихся глубоко возмущена. В нашем выпускном классе есть один важный и самодовольный ученик, который по воскресеньям выполняет обязанности привратника в церкви святого Иоанна. Илзи его терпеть не может. В прошлое воскресенье она нарядилась старушкой, одолжив наряд у бедной пожилой родственницы своей квартирной хозяйки: длинная широкая черная юбка с креповой каймой, вдовья шляпка и тяжелая черная вдовья вуаль. В таком наряде она просеменила по улице и в нерешительности остановилась перед ступенями церкви, словно не могла подняться по ним. Юное Самомнение увидело ее и, обладая, помимо чрезмерной важности, кое-какими приличными инстинктами, любезно пришло ей на помощь. Взяв ее трясущуюся руку в перчатке (рука действительно тряслась — Илзи под своей вуалью еле сдерживалась в конвульсиях хохота)... он провел ее, еле держащуюся на слабых, дрожащих ногах, вверх по ступеням, через притвор и во проходу до скамьи. Илзи благословила его прерывающимся голосом, вручила ему брошюрку на религиозные темы, просидела на скамье до конца воскресной службы, а затем той же семенящей походкой направилась домой. На следующий день эта история, разумеется, разошлась по всей школе, и бедный паренек подвергся таким насмешкам со стороны товарищей, что по этой пыткой вся его важность испарилась — по меньшей мере на время. Возможно, он извлечет большую пользу из этого происшествия.