Дойвбер Левин - Улица Сапожников

— И я, — сказал Ирмэ. — Во, думал, парень стал. Он и не он. Кремень!

— В батьку, — сказал Хаче. — Чуть что — держись. И вот те — погиб ни за грош.

— Рано ты его хоронишь, Хаче.

Хаче махнул рукой.

— Ну, уж это знаешь, — сказал он. — Хорошо, если расстреляют. А то еще, может, похуже. Круглов говорил — не слыхал? — как чехи у него сына убили. Заставили могилу себе рыть — и живьем в могилу.

Ирмэ и Хаче стояли на дороге. Впереди — четко на холмах — лежал Полянск. Позади раскинулись лагерем красные части. Было время обеда. Дымились кухни. Бойцы, с котелками в руках, строились в затылок, лениво пересмеиваясь, перемигиваясь Все было спокойно.

Вдруг верхом на черном жеребце проскакал Устинов, Полянский военком. За ним — Райтис, председатель чека.

— Что бы такое? — сказал Ирмэ.

Устинов и Райтис взлетали на холм, на котором расположились матросы, и, спрыгнув с коней, бросив поводья, куда-то побежали. На холме столпилось много народу. Что-то там неладное делалось, чего-то там шумели, скандалили.

— Морячки з-забузили, — крикнул Алтер, пробегая.

На холме беспорядочной толпой теснились не одни матросы. Были тут и партизаны. Были и красноармейцы, Красноармейцев, впрочем, было мало.

— М-митингуют! — сказал Алтер.

— Чего? — спросил Хаче.

— Даешь Полянск — и т-точка.

Говорил Башлаенко. На две головы выше толпы, — он стоял на пне, — размахивая длинными цепкими руками, он что-то кричал. Когда подошли Ирмэ и Хаче, Башлаенко уже кончал говорить.

— Правильно? — крикнул он.

— Правильно! — гулом пронеслось по толпе.

После Башлаенко выступил партизан, мужик неторопливый и с хитрецой. Сощурив маленькие медвежьи свои глазки, он говорил напевно, как начетчик.

— Вот тут, граждане, товарищ флотский сказал, что стоим-де без толку, что надо бы наступать, — говорил мужик. — Так я, граждане, согласен с ним. По мне — так он правильно говорил. Стоим мы тут второй день, а чего стоим — неизвестно. А хозяйство-то не ждет. Дома одни бабы, а что баба может? Да. А белые-то, между прочим, готовятся. Они-то мешкать не станут. Как начнут шрапнелью крыть — не приведи бог! Верно?

— Верно! — загудела толпа.

— А как товарищи из штаба боя не хотят, — продолжал мужик, — так, может, тогда разойтись нам по домам.

— А с Полянском как же? — крикнул кто-то из толпы. — Белым оставить?

— Нет, что ты! — сказал мужик. — Разве можно? А только покуда мы тут стоим — города нам не взять. Ни в какую. А белые-то, между прочим, готовятся. Так по мне — надо нам наперед их справиться. Чего нам ждать бронепоезда-то этого? Шут с ним! Мы и сами за себя постоять можем. Верно? Вот тут товарищи из штаба — пускай они скажут.

Мужик слез, но остался стоять рядом, сложив руки на животе и глядя на пустой пень с интересом, будто на нем стоял человек.

Человек появился. Это был Устинов. Крепкий, коренастый, в гимнастерке, опоясанной кавказским ремешком. Он сразу же — и зря — начал с высокого голоса, с крика.

— И скажем! — крикнул он. — Вы, товарищи, чего хотите? Чего горланите? Штурмовать? Так. А мы вот, из штаба, говорим вам: нельзя. Рано. А кто бунтовать будет — расстреляем.

— О-го! — крикнул чей-то озорной и веселый голос. — Попробуй, стрельни.

— Ти-хо! — гаркнул Устинов. — Не испугаешь. Видали таких. Так вот: нельзя, товарищи, штурмовать. Рано. У белых арсенал, а у нас что? Шесть трехдюймовок. С этим да с винтовками Полянска не взять. Врешь! А вот не сегодня — завтра прибудет бронепоезд, — тогда другое дело. Тогда ударим и с фронта и с тыла, сожмем в кольцо, задушим. Эка невидаль — «второй день стоим». Когда надо — и год постоим, да свое возьмем.

Снова выступил Башлаенко.

— Морочит, гад, — сказал он. — Какой там, к лешему, арсенал. Ну, десять пушек, ну, двадцать! Не справиться нам с этим? Это Устинов думает, что не справиться. Напугался он очень. Он, товарищи, военкомом был в Полянске. Он должен был биться до последнего. А он испугался, сбег. А теперь нас учить является. Да мы наперед тебя все знаем.

— Закомиссарился, дьявол! — крикнул тот же озорной высокий голос.

— Что верно, то верно, — сказал Башлаенко. — Па-садили мы их на свою голову, комиссаров-то этих. Куда ни плюнь, — все комиссар. В баню придешь помыться — и то комиссар — сидит, вшей считает. И смех, и грех, ей-богу. А Полянск-то мы возьмем в два счета. Почище форты брали. А не хотите — леший с вами, уйдем. Не наше это дело. Мы на фронт шли. Просили нас пособить. Мы сказали: «можно». А стоять тут мы не обязаны.