Дойвбер Левин - Улица Сапожников

— Меер, — сказал Ирмэ. — Ты где?

— Здесь, — ответил из угла тихий голос.

— Приносил тебе Эле табак?

— Приносил.

— Пачку?

— Нет, — сказал голос, — немного, в бумажке.

— Эге, — сказал Ирмэ. — Вот они откуда, деньги-то. И вышел на крыльцо. Но уже Эле не было — то ли спрятался, то ли смотался куда.

«Плохо с ним, — подумал Ирмэ. — День-деньской один. Ясно. Отдать его кому?»

— Плохо с Эле, — сказал Ирмэ, возвратясь в дом. — Я дал ему деньги тебе на табак, а он выклянчил у кого-то на цыгарку, а деньги в карман. Отдать его кому, что ли?

— Кому его отдашь? Кто его возьмет? — тихим голосом сказал Меер. Он шел, шатаясь и держась за стену, из комнаты в кухню. Он был слепой. Меер ослеп на войне. На кухне он сел и сидел долго, прямой, неподвижный, уронив руки до полу.

— Что бы поесть? — сказал Ирмэ.

— Поищи на столе, — сказал Меер. — Зелде-то еще не пришла. Который час?

— Часов восемь.

— Ирмэ! — позвал Меер через некоторое время громко, как глухой.

— Ну?

— Правда это, что Нохем приехал?

— С того света не приезжают, — проворчал Ирмэ. — Нохем умер, ты знаешь.

— Снилось, значит. — Меер помолчал немного, потом заговорил опять, совсем тихо, как бы про себя: — Вошел, стал у двери и стоит. Я ему: «Ты когда приехал?» А он: «Вчера». — «Выпустили тебя, значит?» — «Выпустили, значит». — «Насовсем?» — «Насовсем». — «Постарел ты, говорю, Нохем». — «И ты, говорит, красивый стал, без глаз-то». И как закашляется. Кашляет — и на меня глядит. А глаза как у сумасшедшего. «Сядь ты, Нохем, чего стоишь?». А он что-то проворчал, повернулся и вышел. Так, говоришь, не приезжал он?

— Умер он, — сказал Ирмэ. — Сказано тебе. Мало ли что снится? Плюнь и разотри.

— Сидишь целый день один, — виновато сказал слепой, — и все тебе мерещится — будто то, будто это. Мне вот показалось — приходил Лейбе Гухман. Его ведь нету в Рядах?

Ирмэ поднял голову — он сидел на полу, обмывая ногу.

— Нету, — сказал он — А ты почем знаешь, что Лейбе?

— По голосу, — сказал Меер. — Я говорю: «Это ты, Лейбе?» А он: «Нет, говорит, не Лейбе». А по голосу будто он, Лейбе. Снилось, верно.

— Что он говорил? — быстро спросил Ирмэ.

— Тебя спрашивал.

— Больше ничего?

— Ничего.

— А давно?

— Что давно?

— Давно… тебе про Лейбе-то снилось?

— Да нет, — сказал Меер, — с полчаса или меньше. Не знаю.

«Что-то неладно, — с тревогой подумал Ирмэ. — Не стал бы Лейбе зря соваться в дом. Что-то есть».

— А ты что? — спросил он.

— Я сказал — ты в кузне.

— Сказал бы — подождать, — проворчал Ирмэ.

— Я не знал, когда ты придешь, — сказал слепой. — Я не знал, что уже поздно. Который час?

— Восемь, — сказал Ирмэ сердито. — Сто раз тебе говорить?

— Забыл. — сказал слепой тихо. — Нашел что поесть?

Ирмэ жалко его стало.

— Закуришь? — сказал он.

— Давай.

Закурили.

— Так что больше он ничего не говорил? — спросил Ирмэ.

— Кто?

— Лейбе.

— Ничего, — сказал Меер. — Тебя спрашивал, а больше ничего.

«Что-то есть, — думал Ирмэ. — Ну, ладно. Там видно будет».

Он вышел и сел на крыльцо. Сумерки сгустились. Как и раньше, на улице было пусто, тихо. Где-то далеко на западе тлела топкая полоска зари. Вечер.

Подошла Зелде.

— Поел? — сказала она.

— Поел.

— А Эле где? дома?

— Эле твой ловкач, — сказал Ирмэ. — Слава тебе — тырить начал.

— Как? — Зелде испугалась.

— Так, — сказал Ирмэ. — Дал ему деньги, — Мееру на табак. А он деньги в карман, а Мееру — фигу. Вот.

— Что ты? — Зелде всплеснула руками, заплакала. — А где он?

— Кто его знает, — сказал Ирмэ. — Не бойсь, не пропадет сокровище.

— Ох, ох! — всхлипывала Зелде.

— Ладно, — сказал Ирмэ. — Оставь слезы-то про запас. Пригодятся. Тут надо подумать, что делать, а не сопеть. Брось.

Зелде утихла. Только слезы катились по лицу, а голоса не слышно было.

— Завтра потолкуем, — сказал Ирмэ. — Сейчас-то мне некогда. Уходить надо.

— Куда?

— Туда.

Раздался свист.

— Вы, ребята? — сказал Ирмэ.

— Мы, — сказал голос Хаче. — Идем.

Вечер был темный. Над темными домами стояло темное небо, а на небе были звезды. Редкие деревья на улице Сапожников глухо шумели — с поля шел ветер. В подворотнях, под навесами слышался шорох — будто шаги и чей-то шопот. Сван стояли что каменные бабы — они вросли ногами в землю, стерегли дома, домашний покой. Кой-где желтыми пятнами светились окна — в комнатах дымясь горели плошки. Эти желтые мигающие огоньки напоминали, что на дворе уже август, что еще месяц, другой, и настанет осень, придут ненастные дин и черные дождливые ночи, и уже с пяти часов задымятся плошки, и люди при мутном их свете будут сидеть долгий вечер дома, слушать дождь, смотреть, как по отсыревшим стенам шмыгают тараканы, зевать во весь рот и думать, что вот опять хлеб подорожал, что вот от сына, от мужа опять писем нет. Не ранен ли? Не убит ли? О-хо-хо, господи.