Дойвбер Левин - Улица Сапожников

— Ирмэ! Спать!

Ирмэ встал. И в эту минуту его окликнул чей-то тихий голос:

— Ирмэ, погоди-ка.

— Кто? — почему-то топотом спросил Ирмэ.

Он посмотрел влево, вправо, но никого не увидал. А голос был знакомый.

— Я, — сказал голос, — погоди-ка.

Подошел человек.

— Это я, Лейбе.

— Дядя Лейб…

— Ш-ш, тихо… — Лейбе взял Ирмэ за плечо. — У меня до тебя, рыжий, дело, — сказал он. — Зайдешь завтра к жинке и скажешь, что я уехал и чтоб скоро не ждала. Понял?

— Понял, дядя Лейб, — сказал Ирмэ. — Уехал, значит, и не жди.

— Перемахнул. — Лейбе засмеялся. — Жди, да не скоро. Так и скажи.

— Так и скажу. А вы, дядя Лейб, куда?

— Туда, — сказал Лейбе. — Понял. Ну, ладно, как вернусь, так скажу. Дай лапу, рыжий. Так. Хороший ты парень, погляжу я. Ну, до свидания. Прощай.

— Прощайте, дядя Лейб, — сказал Ирмэ. — До свидания.

Лейбе сделал шаг, другой — и пропал в темноте. Только слышен был хруст песка под ногами. Потом стало тихо. Потом запели петухи. Была полночь.

Ирмэ опустил в воду раскаленный добела брусок, концом передника смахнул пот с лица и сказал:

— До, Хаче, — сказал он. — Покурим.

— Что ж, — сказал Хаче. — Покурим.

Достал из кармана кисет с махоркой, спички, свернул цыгарку и передал кисет Ирмэ.

— Скрути и Ефрему, — сказал он. — Покуришь, Ефрем?

Ефрем, немолодой бородатый мужик, сидел на пороге кузни и лениво распутывал бечевку на котомке. Это ему давалось с трудом — он был однорукий.

— Дадишь — покурим, — сказал он, не подымая головы, — а не дадишь — и так посидим.

Закурили.

— Табачок-то — не весть! — сказал Ефрем. — Самосей, что ли?

— Кто его знай, — сказал Хаче. — Продавали-то как махорку, а во рту — будто самосей, режет.

— Нынче что ни дадут — хоть мякину, — и на том спасибо скажи, — сказал Ефрем. — Я вот вторую неделю дрожжей ищу, все Ряды обошел — нету.

— А тебе зачем? — сказал Хаче. — Самогон?

— Угу! — промычал Ефрем. — Хотел сварить самогону. Немного. Бутылок пять. Так дрожжей нету.

— Дуню свою сватаешь? — сказал Хаче.

— Нет, — сказал Ефрем. — Так. Выпить охота. Скучно чего-то. Паскудно.

— Тебе грех говорить, — сказал Хаче. — Ты дома. Тебе б только что на радостях пить.

— Вот подумаешь — и верно, — не спеша проговорил Ефрем. — Мало ли, думаешь, народу в окопах гниет. А ты — дома, вольный казак. Руку, конечно, жалко. Да ведь могло оно быть и хуже. Верно? Подумаешь — и полегчает будто. А там опять — скучно, муторно, места не находишь. Прямо, хоть опять на позицию. Ей-богу.

— На позиции-то не веселей, — сказал Хаче. — Батька пишет: пропадаем. Сидим, пишет, в могиле — смерти ждем. Немец совсем озверел — день и ночь палит.

— Немца-то я знаю! — сказал Ефрем. — Как начнет садить с тяжелой, садит и садит, — окоп разворотил, людей, коней — в кашу. Страшное дело.

— А наши как? — сказал Ирмэ.

— Наши известно как, — сказал Ефрем. — То недолет, то перелет. А то и вовсе снарядов нет. Хоть ты картошкой стреляй.

— Картошкой-то не постреляешь, — сказал Хаче. — Батька пишет: голодаем. Другой день ни хлеба, ни сухарей. А горячего, пишет, неделями не видим.

— Доставлять трудно, — сказал Ефрем. — Да и воруют много.

— То-то и оно-то, — сказал Хаче. — Вор на воре сидит. Батька пишет: у офицера — и вино и ветчина, а наш брат на корку молится.

— Мы как с Карпатов бежали, — помолчав, заговорил Ефрем, — так у меня два дня ничего во рту не было. Пересохло все в горле, жжет, понимаешь. А есть-то нечего. Обозы наши сцапали. А поля кругом — голые, разворочены снарядом, что плугом. Ну, ладно, прибегаю я, понимаешь, в деревню, а в деревнях там живет народ вроде русских, словены или словаки. Забыл. Ну, наших понимают. Тут, значит, в деревне-то, сует мне одна бабка краюху хлеба с творогом. Видит — измотался человек: «На, — говорит, — поешь!» Ну, я в краюху-то в эту, как волк, вцепился — не оторвешь. Два дня ж не ел. Шуточное дело? А только откусил я, да выплюнул. Жжет во рту. Не могу есть. Ах, ты, бож-же мой! Держу я, помню, краюху эту, а есть-то не могу. И такая, понимаешь, обида взяла, заплакал я, ей-богу.

— Завоешь, — сказал Ирмэ.

— Как думаешь, Ефрем, — сказал Хаче, — скоро выйдет мир?

Ефрем почесал бороду, подумал.

— Как те сказать? Мне сдается — не скоро. Мириться нашему теперь расчета нет, понимаешь? Столько воевал, такую силу положил, а немец отхватил полгосударства — и вот те! Нет. Покуда народу хватит — он еще повоюет.