Тамара Воронцова - С тобой товарищи

Да нет, разве он один! Вон бежит к нему, накинув на пышные волосы пуховый платок, румяная доярка Анна Ивановна. Ей двадцать лет, и глаза ее чем-то напоминают Жене Иринкины глаза.

— Ты куда исчез? — кричит она звонко. — Мы тебя искали. Василий Прокопьевич приехал!

От этого известия Женя на мгновение останавливается и бежит, а за ним вьются, как два крыла, полы коротенького пальто.

Василий Прокопьевич прижимает его к себе, гладит холодные волосы и строго выговаривает, чтобы Женя не ходил без шапки.

— Соскучился? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, добавляет: — Скука не способствует укреплению организма. Если будешь скучать, не буду приезжать.

Женя смеется. Он не верит, что Василий Прокопьевич не приедет. Сердцем чует он, что этот человек с руками полузабытого отца ездит сюда не только как врач, не только как добрый человек. Что-то большее, неодолимое, как вешняя гроза, взволнованно тянет его к Жене.

Вечером он уезжает. А в санатории зажигаются огни. В большом зале Анна Ивановна танцует с Женей польку, а потом Женя поет, и молоденький усатый зоотехник — его Анна Ивановна за усы зовет «Тараканом» — аккомпанирует Жене на баяне.

По утрам после завтрака с этим самым Тараканом Женя репетирует. Он готовится к концерту, которым колхозники хотят встретить своих детей и тех, кто летом хорошо работал в колхозе. Это прежде всего Хасан с Сережей. Катьке дали путевку и за работу в колхозе, и за то, что она лучшая ученица чуть ли не во всем районе. Почти одни пятерки в течение полугодия — за все ответы, за все контрольные. Никогда не думал Женя, что Катька такая головастая!

Приезжает и Шурик. Хоть тогда в Раздольном он больше болтал, чем работал, и учится, точно хромой ходит — то пятерка, то двойка, но пригласили его потому, что уж очень хорошо он пляшет. Любо смотреть! Хоть сейчас отправляй в Краснознаменный ансамбль!

Хасан, узнав, что едет и Шурик, засмеялся:

— Выручают тебя ноги, Шурик! Но уважения к ним ты все-таки не имеешь.

— Почему? — удивился Шурик.

— Люди говорят: замечательные ноги дураку достались.

— Кто это говорит! — вскипел Шурик.

— Все, — многозначительно ответил Хасан.

— Ну, ладно… Я им покажу… Я им еще покажу, что у меня замечательнее: голова или ноги.

Хасан улыбнулся. Он знал, что Шурика нужно разозлить, и тогда все пойдет, как по маслу. Из одного упрямства перестанет Шурик хромать в учебе. Ведь он же очень самолюбивый. Не ускользнула от внимания Хасана перемена Шурика с того дня, как сидел он на дереве перед Жениным домом. Оскорбился тогда, что Хасан пришел его проверить. Оскорбился и перестал врать, перестал выдумывать, научился держать свое слово крепко.

Хасан с нетерпением ждал зимних каникул: он очень хотел увидеть Женю. С нетерпением ждали их и Катька, и Сережа, и Шурик Они тоже соскучились по Жене. Но не меньше их скучал по друзьям сам Женя.

В ночь на тридцатое декабря он никак не мог уснуть: завтра утром они приедут! А сегодня пришло письмо от Иринки. Она прислала большую фотокарточку. На фотокарточке сидит одна, грустная и обиженная, а и письме написано:

«…мой приятель Колька Жданов стал такой задавала — носит ботинки с узкими носками, курит, — и я с ним теперь не дружу, потому что он похож на Жорку. Оля пудрится… А ты еще пишешь, что я вас забыла и мне тут весело. Как бы не так! Мне даже очень скучно без вас без всех!»

Женя смотрел в грустное, обиженное Иринкино лицо и думал, что ей в самом деле там скучно.

«Завтра напишу ей что-нибудь смешное», — подумал он.

Ночь была светлая, морозная. В чистом небе в прозрачных цветных кругах плыла луна. Снег от нее казался голубим и легким. Справа темнел лес, слева, на самом юру, над рекой, стояла одинокая сосна. С детства, ничем не защищаемая от ветра, она гнулась от его жестоких налетов да так и выросла кривая, кособокая. Горбатыми своими ветвями она напомнила Жене сосну на пустыре.

Вздрогнуло и упало сердце. Мама! И ее, не узнав, ударил Ивашкин лопатой. Ударил прямо в висок, а потом, перепрыгивая через нее, через Женю, побежал, пугаясь погони.

Ивашкин… Щуплый мужичок с маленькими быстрыми глазами. Не по своей воле приехал сюда. Пригнал его в Сибирь, на север страх. Горькими проклятиями поминали его осиротевшие смоленские женщины. Полицай Черноусенко многие жизни загубил там при немцах. Не щадил ни молодых, ни старых. Продажную его совесть, черную душу, ненависть к Советской России использовали те, кому после немцев продался Черноусенко. Стал Ивашкиным. Уехал на Обь. Пожив там, перебрался сюда, поглубже. Думал в таежном этом краю обосноваться покрепче. Принюхивался, выискивая верующих. К Кристине проникся особым доверием. Фанатично верующая и бога, Кристина сразу же поддалась на новые проповеди брата Афанасия. Не сразу подвел ее Ивашкин к той пропасти, в которую столкнул. День за днем, месяц за месяцем все с именем бога подсовывал ей Ивашкин такие мысли, от которых Кристина отшатнулась бы еще год назад. Но потом стало поздно. Она верила, бездумно перила каждому слову святого, праведного брата Афанасия, присланного на землю богом, чтобы спасти безгрешные души в день страшного суда.