Кира Михайловская - Мальчик на главную роль

— Дай-ка твой эскиз, — сказал я художнику Мите и подозвал Алёшу: — Гляди! Узнаёшь?

Трудно узнать в живой акварели ту сухую декорацию, что выстроена в павильоне. Правда, и в павильоне есть стол, табуретка и даже печка, но, если смотреть со стороны, как они неприютно торчат среди металлических вышек павильона! На эскизе — настоящая изба, и всё в этой избе живо и естественно. Точно так же будет выглядеть эта изба и в фильме. Зритель не увидит вышек, балок и перекрытий, которые видим мы с Алёшей. Не увидит их и тот, кто заглянет в глазок съёмочной камеры. Ведь съёмочная камера видит то же самое, что и зритель. Вернее, зритель увидит то же самое, что видно в глазок съёмочной камеры. Поэтому я предлагаю Алёше:

— Лезь на кран, один глаз закрой, а другим смотри в камеру.

Не успел я сказать это, как Алёша, с необычайным проворством скинув рваный полушубок, вытащил ноги из сапог, залез на кран и заглянул в луну. Он смотрел долго и жадно. Наконец оторвался. Неловкая улыбка кривила рот. А мне казалось, что он не умеет улыбаться. Да он и не умел. Кривая, прилепившаяся сбоку рта не улыбка — подобие улыбки.

— Давай вниз!

Он выпрямился и вдруг сиганул с верхушки крана. Я едва успел поймать его.

— Ты что! Так и камера загреметь может, и сам ногу сломаешь. Что мы тогда матери твоей говорить будем? А?

Алёша хмуро отвернулся и принялся натягивать сапоги и полушубок. Оживление его погасло.

— Для всех перекур. Будем репетировать. Оставьте нас одних, — сказал Глазов.

После перерыва все собираются опять в павильоне. Алёша сидит, словно его прибили к табуретке гвоздями. Глазов удручённо расхаживает вдоль декорации полицейского управления и смотрит себе под ноги.

— Ну что, снимаем? — спросил я у Глазова.

Вместо ответа он только кивнул головой.

Я скомандовал:

— Полный свет!

Один за другим вспыхнули прожекторы.

— Приготовиться! Дайте тишину!

Раздался громкий звонок.

— Мотор! — скомандовал Глазов.

Прогундосили два коротких зуммера. Звукозапись включена.

— Есть мотор, — сказал я и нажал кнопку кинокамеры.

Щёлкнула хлопушка. Алёша вздрогнул.

В лупу кинокамеры я наблюдал за происходящим.

Мальчик сидел на табуретке посреди комнаты, уставившись в пол. Офицер, которого на этой пробе играл Северцев, ходил вокруг него и задавал ему один и тот же вопрос:

— Где Семён? Когда ты в последний раз видел Семёна?

Мальчик смотрел в одну точку и отвечал:

— Не знаю, не видел.

Офицер терял спокойствие. Всё стремительнее кружился он вокруг мальчика, всё настойчивее повторял:

— Ты знаешь. Знаешь.

— Не знаю, — сказал мальчик и посмотрел на офицера.

Тот выхватил пистолет, но, опомнившись, потрепал мальчика по щеке дулом.

— Смотри на меня! — Он приподнял подбородок мальчика, но тот опустил глаза. — Ты пришёл в деревню, чтобы встретить Семёна, не так ли? Ты и к бабке зашёл, чтобы узнать, где Семён. Ну, что тебе сказала бабка? А? Если ты не скажешь, где Семён, мы сожжём деревню вместе со всеми бабками. И с твоей тоже.

— Гад, — произнёс мальчик свою реплику. — Не знаю, где Семён. Ничего не знаю.

— Увести! — крикнул офицер в бешенстве.

— Стоп, — сказал Глазов.

Какая-то неловкость охватила всех. Тишину нарушил Северцев:

— Ну что, ещё дубль?

Алёша проваливался у меня на глазах. Он играл свою роль с какой-то тупостью, равнодушной покорностью. Быть может, его смущала камера. Справедливости ради надо сказать, что даже опытные театральные актёры, впервые очутившись перед камерой, деревенеют и чувствуют себя менее уверенно, чем перед сотнями живых глаз зрителей.

Глазов рванулся к Алёше, будто собирался ударить его.

— Тебя били, понимаешь, били! И не свои, не одноклассники, не ребята, а враги, фашисты. Они хотели, чтобы ты Семёна предал. У тебя от гнева кулаки сжимаются, ты ненавидишь этого человека!

Глазов выходил из себя, метался по площадке, взвинчивал себя, а Алёша наблюдал за ним с холодным любопытством.

— Понял? — спросил наконец Глазов. — Попробуем ещё!

Зачем только Глазов тратил силы! Он мог ничего не говорить вовсе, и Алёша продолжал бы повторять с той же тупостью: «Не знаю, не знаю». Он теребил ушанку так, словно ждал, когда, наконец, его отпустят домой. То, что он выделывал со своей ушанкой, было единственным живым местом во всём куске. И напрасно Северцев испепелял Алёшу глазами, напрасно толкал его пистолетом — расшевелить его он не мог… Таким же был и третий, и четвёртый дубли.