Наталия Лойко - Ася находит семью

На вечерней молитве Ася простояла как каменная. На аналой не смотрела, смотрела в окно — на небо, то есть на атмосферу, о которой все известно науке, на облака, которые есть скопление водяных капель. Очень хотелось услышать голос Нистратова и другие родные голоса…

Не будь Ася связана обещанием — сбежала бы в тот же вечер. Но ей осталось одно — излиться в письме.

Изливаться пришлось украдкой, отправлять письмо также. Ася использовала единственную возможность — самодельный конверт был опущен в почтовый ящик воскресным утром по пути в церковь, и то пришлось сделать вид, что отстала из-за тесемки, развязавшейся на щиколотке.

Кому же адресовалось горячее послание Аси? Катя была в колонии. Ася написала Феде.

«Ты понимаешь, Федька, все тут красивое, картины тоже красивые, и я любовалась и даже представляла, как я вам их распишу, если вы не будете на меня злиться и обещаетесь не дразнить. Я любовалась, любовалась и вдруг поняла: мы — заложники. Помнишь, ты рассказывал о заложниках? Мы стережем их буржуйские богатства. Не знаю, поняла ли это комиссия? Должна понять! Если бы не обещание, я бы бегом побежала к вам. Ладно, дразнитесь, дураки…»

В свое время Федя немало дразнил Асю. Она не забыла, как он незадолго до пасхи назвал ее пустоголовой овцой. Ксения тогда водила подряд три группы в кинематограф «Наполеон», где шла картина, которая в Москве наделала немало шуму и — как объяснял лектор, отвечавший на вопросы зрителей, — хотя и была снята просто с натуры, без всяких художественных затей, впечатление оставляла неизгладимое. Картина называлась «Вскрытие мощей Сергия Радонежского». Пять веков эти мощи лежали нетленными, а когда их недавно вскрыли, оказались ватным чучелом с добавкой истлевших костей и битого кирпича. Сверху, на святой раке, нашлась записка, которую тоже заснял оператор: «Большевики, не вскрывайте мощей, вы завтра все ослепнете».

Ася не то что боялась ослепнуть, но грешить не хотела и потому в кинематограф не пошла, как и некоторые другие девочки. И все же Федя выложил ей все, что сам запомнил из картины и лекции. Зажмуриваться не дал, — сначала обозвал ее пустоголовой овцой, потом, уж совсем некстати, мокрой курицей.

Федя сказал, что когда человек прав, он не боится смотреть и слушать, не боится спрашивать и отвечать.

В здравнице Казаченковых только и раздавалось:

— Верующие не должны вопрошать. Они должны верить тому, что сказано.

Нистратов же у себя в детском доме требовал:

— Спрашивайте! Вы что, ничего не хотите знать?

И спрашивали, особенно во время вечерних бесед. Не боялись задать вопрос, даже не очень умный. Например, про домового или про Антипку Беспятого — верно ли, что он живет под мельничными колесами? Правда ли, что камень сердолик спасает от вампиров? На все давался ответ. Не простой, а научный.

Получил ли Федя письмо Аси? Она не без умысла сообщила ему, что в следующее воскресенье ее, как всегда, поведут утром в церковь, описала путь от церкви до здравницы, указала час, когда кончается служба…

…Наконец пришло воскресенье. Дождя нет, но августовское небо хмуро. Призреваемых сироток обрядили в серые больничные халаты (иной теплой одежды в здравнице нет) и повели к обедне.

Девочкам известно: церковь — дом божий. Нужно слушать внимательно, что там читается и поется, вовремя положить крест и поклон, показать свое смирение перед богом. Однако Ася то и дело опаздывает показать смирение. Белая ручка экономки подстерегает такие минуты, чтобы стиснуть Асин локоть. Но Асе это не страшно: локоть вылечен в детском доме.

Думать в церкви о постороннем — грех. Но Ася думает. Снова и снова Ася спрашивает себя: почему все, кто ей мил, не в ладах с богом? Почему Казаченковым и Василисе — притворщице и обманщице — надо, чтобы все кругом продолжали верить?

А батюшка, тот и вовсе старается. Церковь сияет огнями, словно на пасху. Он сам объяснил, почему это так. В тот вечер объяснил, когда Ася впервые увидела его за чаепитием и по приказу тетки присела по всем правилам Анненского института.

За столом, посреди которого красовался душистый сдобный крендель, шел разговор о пастве. Она совсем отбилась от рук. Для привлечения прихожан, оказывается, велено даже в простую субботу зажигать среднюю церковную люстру, а причту надевать лучшие праздничные одежды.

Сейчас седовласый священник, завсегдатай дома Казаченковых, облачен в дорогую, придающую ему необычайную важность ризу. Однако его торжественный облик не вызывает у Аси должного благоговения. Она не вникает в слова, провозглашаемые им. Правда, она отгоняет грешные мысли, но они опять возвращаются… Перед взором проносится все увиденное и услышанное за последнее время. Гость не много гостит, да много видит. У Аси был острый глаз. О ее душе заботились более ревностно, чем о теле. Каков же итог?