Наталия Лойко - Ася находит семью

«Забота о душах» была налицо; к изголовью каждой кровати подвешена иконка, точно такая же, какая входила в набор подарков, полагающихся при выписке каждой ненахальной девочке. Тридцать дев, тридцать младенцев. Шестьдесят золотых нимбов… В углу спальни возвышался столик — аналой, на котором стоял трехстворчатый образ и покоилось евангелие с закладкой из сафьяновой кожи.

Приозерская бабушка, мать Ольги Игнатьевны и Андрея, на лето забиравшая маленькую Асю к себе, приучила ее к длинным беседам с господом богом. Сейчас Ася в смущении подумала, что давно уже не молилась. Может быть, потому на нее и свалилось столько бед!

Она настроилась было подумать о своей грешной душе, но услышала разговор, кровно интересовавший и жену Алмазова и внучку предприимчивого Фомы. Женщины волновались по поводу вновь усилившейся деятельности Наркомпроса, еще зимой произведшего опись частных коллекций антикварных и художественных ценностей. Отвернувшись от аналоя, Ася подошла к окну, взялась рукой за тяжелую шелковую занавесь.

Окно было затворено, но и сквозь двойные стекла, особенно если привстанешь на цыпочки, можно смотреть на улицу. Не будь бельэтаж повыше обычного первого этажа, Ася увидела бы лишь ограду из железной, выполненной по рисунку архитектора решетки, да еще живую изгородь, помогающую этой решетке скрывать от любопытных прохожих дом богачей. Но с высоты прекрасного этажа Ася могла разглядеть улицу во всю ее ширину.

Улица жила своею жизнью. В этот предвечерний час по ней брела толпа, усталая, наверняка голодная, но не понурая, не мрачная. Многие, похоже, возвращались с субботника — кто нес на плече лопату, кто кирку, кто кусок кумача на древке. В одной группе пешеходов разгорелся спор. И, видно, горячий. Жаль, что слова не долетали сюда, за эти двойные рамы, в отодвинувшийся от тротуара, отгороженный двойным — железным и цветущим — заслоном дом. Ася следила за спорщиками. Кто-то сердился, кто-то смеялся. Спор не утихал — горячий, веселый, неудержимый.

Вот так постоянно схватывались между собой ребята из дома имени Карла и Розы… О чем там, в покинутом Асей ребячьем доме, только не спорили? О будущем, о прошлом, о настоящем. И, конечно, о том, существует ли бог. Правда, Ася и некоторые ее подруги при этом зажмуривались, но ведь все равно слышно…

Прощаясь, тетка умоляла Асю показать себя хорошо воспитанной девочкой.

— Дурочка, тогда тебя надолго пригреют под теплым крылышком… — Наивная Лапша повторила полюбившуюся ей фразу. — И ты свободно вздохнешь, вернешься к нормальной жизни.

В тихой заводи здравницы время ползло нестерпимо медленно — от еды к еде, от молитвы к молитве.

В те минуты, когда Асе удавалось прильнуть к оконному стеклу, так крепко прильнуть, что сплющивались нос и подбородок, она с жадностью всматривалась в улицу, дополняя воображением подмеченную сценку, провожая тоскующим взглядом и одиночку прохожего и редкий трамвай, обвешанный пассажирами. Что, кроме этого окна, кроме пролегающего за окном кусочка улицы, связывало ее теперь с мчащейся, манящей жизнью?

Заходила на прошлой неделе тетя Анюта, снова просила быть хорошей. Других посетителей, как она сказала, Асе ждать нечего. Еще в тот вечер, когда Ася осталась в здравнице, в особнячок Алмазовых явились Варя и Татьяна Филипповна, и там им было разъяснено, что Ася устроена наилучшим образом.

И все-таки Асе казалось странным, что никто о ней больше не вспоминает, ни одна душа. А она? Ловит минуты, чтобы подбежать к окну, взглянуть на калитку в надежде, что кто-нибудь покажется, кто-нибудь из ее прошлого, еще такого близкого, но уже словно отрезанного, оставшегося за чертой вот этой чернеющей среди зелени железной решетчатой ограды. Однако никто не показывался…

Ася жила как во сне. Ведь если взглянуть на свою теперешнюю странную жизнь глазами прежних товарищей — не только Феди и Кати, но и глазами любого детдомовца, — и впрямь покажется: видишь сон… Непонятный сон, нехороший. Даже выдумщица Сил Моих Нету никогда не видела таких снов…

Сегодня, в первое воскресенье июля, когда все обитатели здравницы, кроме занятых по хозяйству, отстояв обедню, вернулись из церкви, где служил тот самый батюшка, который любил кренделя, пахнущие ванилью, девочки оказались предоставленными самим себе. Не сразу, а после обеда, после положенного по расписанию отдыха.

Наверху собрались гости: неизменный батюшка, таинственная старуха, всегда приходившая к Казаченковым с большой закрытой корзиной, и другие «очень приличные господа», как несколько раз повторила запарившаяся тетя Груша, на обязанности которой лежало обеспечить в ближайшие часы тишину в бельэтаже.