Наталия Лойко - Ася находит семью

Тетка, раскрасневшаяся от чая, а может быть, и от трудного для нее разговора, сказала Асе каким-то особенным голосом:

— Поздоровайся, душенька… Ну… По всем правилам Анненского института. Поблагодари.

Более или менее по всем правилам, взявшись пальцами за края сарафанчика, Ася присела. Всякий раз вспоминая потом об этом покорном реверансе, она ненавидела тетку, а себя еще больше.

Ася была оглушена и подавлена. Боясь задеть что-либо из дорогих, словно выставленных напоказ вещей, заполнивших верхние комнаты с той поры, как в бельэтаже — прекрасном этаже! — поселились тридцать призреваемых девочек, она в оцепенении опустилась на предложенный ей стул и стала жевать полученный ломтик сдобного кренделя, почти не чувствуя его вкуса. Сигналы тетки, выразительно глянувшей на длинноволосого батюшку и на киот, сияющий драгоценной ризой, Ася восприняла не сразу, а поняв, испуганно вскочила, перекрестилась, как положено перед принятием пищи.

Угощение Асе было подано старшей из сестер, той, на чьей холеной руке поблескивало золотое кольцо. Эта седая дама в черном муаровом платье, мило поигрывая красивым, мелодичным голосом, рассказала, как встретилась у Алмазовых с Асиным дядей в час, когда господь послал ему испытание (при этом она сострадательно взглянула на Асю), и дала ему обещание (здесь уже сама Ася удивленно вскинула глаза) не оставить сиротку, если потребуется.

Слово «сиротка» заставило Асю подобрать ноги под стул, — на ногах были стоптанные домашние туфли тети Анюты, привязанные к щиколоткам, чтобы не слишком шмыгали.

Вскоре Валентина Кондратьевна, переложив на Олимпиаду Кондратьевну обязанность потчевать батюшку, пригласила тетю Анюту спуститься этажом ниже, взглянуть на апартаменты, где будет набираться сил, приходить в себя после всех бед ее племянница. Вслед за теткой и за любезной директрисой засеменила охваченная страхом и любопытством Ася.

Обстановка дома была хороша, особенно для неискушенного детского вкуса, не умеющего отличить показную роскошь от красоты, рожденной художником. Гостиная Казаченковых, где прежде ежегодно на высоченной елке зажигалось множество свечек, где вперемежку с молебнами происходили приемы купеческой и не только купеческой знати, эта шикарная гостиная стала вместилищем тридцати одинаковых кроватей.

Кровати, привезенные из Казаченковской больницы, застланные больничными одеялами, стояли ровненько — изголовье к изголовью. Ночью каждая девочка, лежащая лицом к окну, могла видеть перед собою не только шторы, в шелку которых переливался красноватый свет лампады, но и узреть собственное изображение, стоило лишь приподняться с подушки, — в простенки длинной продольной стены были вделаны отличные зеркала. Другой ряд девочек, обращенный лицом к противоположной стене, мог хоть всю ночь любоваться отражением той же лампады в стеклах и позолоченных рамах густо навешанных картин.

На одну из картин, самую большую, самую видную, тетка еще в давнее рождество обратила внимание Аси, шепнула ей, что это грандиозное полотно создано кистью известного мастера.

На фоне цветущего, залитого солнцем сада стояли нарядные дети — мальчик и две девочки. Центром композиции являлся детский велосипед с огромным передним и маленькими задними колесами. Этот странный образец техники девятнадцатого столетия не был знаком сверстникам Аси. В восьмидесятых годах ушедшего века Фома Казаченков выписал его из Швеции для своих внуков и наследников.

Думал ли знаменитый Фома, что его внучки — две девочки в золотых, по-английски длинных локонах и светлых воздушных платьицах — в будущем, когда волосы из золотых станут белыми, а одежда, как правило, черной, вынуждены будут трудиться; не просто благодетельствовать, а трудиться, выхаживая чужих золотушных, одним своим видом вызывающих у благородных дам брезгливость девчонок? И постоянно при этом опасаться внезапного визита, появления какого-нибудь «товарища» из Народного комиссариата.

На картине юная Валентина Кондратьевна премило улыбалась, зато некрасивая, тонкогубая Олимпиада, обняв руль велосипеда, скорбно глядела в лазурное небо.

— Липочка так и не изменилась, — снисходительно, но и не без укора заметила старшая из сестер Казаченковых.

— Да, да… Все такая же, — подтвердила Анна Ивановна.

Обе собеседницы понизили голос, заговорив о том, как трудно в столь сложное, смутное время иметь помощницей существо, не склонное заниматься мирскими делами. Ведь действительно все повседневные тяготы, все «мирское» пало на плечи Валентины Кондратьевны. Олимпиада Кондратьевна хлопотала лишь о детских душах.