Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

И вот однажды обратили мы в бегство белогвардейский бронепоезд. Возвращаюсь с наблюдательного пункта — догоняют разведчики, протягивают мне какую-то фуражку:

— Вот, с головы... Богуша. Сам-то, гадюка, уполз.

— А почему, — спрашиваю, — вы решили, что это Богуша? Там есть и другие офицеры.

— Его! Его! Бывшая его. А теперь — ваш боевой трофей!

Бойцы стали просить, чтобы я надел касторовую фуражку, а мне противно даже прикоснуться к ней.

Рассудил дело наш машинист с паровоза, Фёдор Фёдорович.

— Конечно, — сказал он, — нужна санитарная обработка.

Фёдор Фёдорович основательно пропарил фуражку струёй из парового котла, высушил её, расправил и подал мне.

— Носите, — сказал он. — Добрая примета: поймалась фуражка — поймается и он сам, изменник Богуш.

Приметы приметами, а Богуш всё-таки от нас не ушёл. Уничтожили его потом вместе с бронепоездом.

Рассказываю скульптору, как выглядел наш боевой вагон, и в памяти снова оживает девятнадцатый год.

После разгрома врага у Попельни и не менее тяжёлых боёв за Киев бронепоезд «Гандзя» превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.

Штаб Щорса приказал «Гандзе» отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.

Бойцы с бронепоезда попали в суровые руки рабочих-металлистов.

— Про фронт, ребята, до времени забудьте. Там у вас, конечно, было геройство, но и баловства хватало. А сейчас вместо боевого приказа будет урок на работу. Вместо фронтового угощения — выпишут голодный рабочий паёк.

День на четвёрке хлеба, другой — на четвёрке... Ребята с бронепоезда опешили: «С этой пайки только помирать!» В иных некрепких головах с отчаяния зародилась даже мысль о забастовке.

Но костячок на «Гандзе» был всё-таки стойкий — из рабочих-железнодорожников, партизан, крестьян-бедняков — боевой костячок, сознательный! Ребята поняли, каково достаётся рабочему классу в тылу и где оно, если разобраться, настоящее-то, доподлинное геройство...

Сговорились — встали по заводскому гудку. С песней да с лихим присвистом вышли на работу. Спросили не просто урок, а двойной на каждого. Да и этот, двойной, выполнили с превышением!

А работы хватало. Бронепоезд ведь пришлось собирать и одевать в броню заново.

Между тем по заводу прошёл слух: «Товарищ из центра приехал. Прямо от Ленина. С каким-то важным поручением».

Это был Луначарский. Он долго ходил по цехам, осматривая стоявшие в починке и вновь строившиеся бронепоезда; толковал с инженерами и рабочими, допытываясь, какие надо предпринимать меры, чтобы бронепоезда побыстрее выходили на фронт.

Потом в большом заводском цехе был митинг. Возвышений для ораторов хватало: взбирайся на любую орудийную башню — их полно разбросано по земле. Хуже со светом: день октябрьский короток, в цехе уже полумрак, а докладчика из центра каждому хотелось не только слышать, но и видеть.

Кинулись делать факелы — железный прут, пенька, мазут — и докладчика окружили огнями.

Теперь он хорошо выделялся в тёмном провале цеха, только чрезмерно поблёскивало пенсне на носу: то ли от колеблющегося пламени, то ли оттого, что докладчик не в силах был скрыть своего волнения...

— Деникин взял Орёл! — Голос докладчика прозвучал резко и сухо, как выстрел. — Конница Мамонтова под Тулой!

Люди оцепенели. Враг в смертельной ненависти к молодому рабоче-крестьянскому государству отсекал от его живого тела кусок за куском. Уже перекрыты все хлебные дороги; отрезан юг — а это металл, уголь, нефть; отторгнута Сибирь... И вот теперь под ударом Тула, с её ружейными и пулемётными заводами. Это арсенал республики. Потерять Тулу — значит оставить Красную Армию с голыми руками...

А докладчик не даёт опомниться:

— Юденич у ворот Петрограда! Осатаневшие банды белогвардейцев штурмуют город Октября. Новоявленные версальцы, они жаждут потопить в крови нашу славную, нашу гордую северную коммуну! Допустим ли мы, товарищи, себя до такого позора?

Докладчик закашлялся, отмахиваясь от коптящих языков пламени. Факельщики посторонились.

Некоторое время в наступившей тишине было слышно только потрескивание горящего мазута.

И вдруг — как раскат грома — тысячеголосая клятва:

— Умрём за революцию!

Кончился митинг. Рабочие и красноармейцы осадили Луначарского, к нему потянулись руки с записками.

Это были не вопросы к докладчику. Люди подавали заявления о приёме в партию.

И об отправке на фронт.

Так на брянских заводах, как и по всей стране, перед лицом смертельной опасности для Советской власти, началась «партийная неделя»...