Иштван Фекете - 21 день

Двор опустел.

Я тоже побрел к дому.

Значит, вот она какая — смерть?

Все произошло очень просто — немножко странно, однако же ничуть не страшно. Завалится человек, и вся недолга.

— Ох, сынок, и зачем только тебя понесло туда, — разохалась бабушка за обедом, где и я сидел уже полноправным членом семьи — блудным сыном, вновь принятым в ее лоно.

— Меня папа послал…

— Верно, — подтвердил отец.

— Я как раз шел мимо мастерской, когда дядюшка Янчи взял да улегся на песок. И ведь не крякнул, не пикнул…

В глазах отца на миг мелькнула веселая искорка, но лицо его оставалось серьезным.

— Все мы под богом ходим, со смертью шутки плохи. Ты подумай о вдове; это еще хорошо, что сирот не осталось. Они — бедняки из бедняков, ведь Янчи все до последнего гроша пропивал. Грех говорить, что вдове, в сущности, повезло, но так оно и есть. Глядишь, еще и замуж выйдет…

После его слов за столом воцарилось молчание.

— Можно мне проводить бабушку на станцию?

Вопрос мой прозвучал настолько неожиданно, что отец вопреки своему обыкновению тотчас же согласился. И в результате на следующий день я заявился на конюшню одновременно с дядюшкой Пиштой, то есть на рассвете. Мне было дозволено принять участие в чистке лошадей, и Торопка — должно быть, в благодарность — чихнула мне прямо в физиономию, так что по всем правилам следовало бы заново умыться, но для любого путешественника лошадь стоит на первом месте, а до себя уж только потом руки доходят. Кроме того, мы с Торопкой были давние приятели, именно на ней я брал первые уроки верховой езды, но учение мое завершилось столь головокружительным падением, что занятия конным спортом пришлось на некоторое время отложить.

Но вот, наконец, умытый и разряженный в парадный костюм — и даже при башмаках — я уселся рядом с бабушкой и радостно ожидал, когда дядюшка Пишта цокнет языком и лошади помчатся.

— Значит, мама, ровно через две недели, дневным поездом. Ну, с богом! — сказал отец и махнул рукой, а дядюшка Пишта натянул поводья и прищелкнул языком.

Сонный, едва пробуждающийся лик села мы почти не затронули. Пара великолепных длинноногих стройных лошадей играючи несла коляску, и мы летели чуть медленнее ласточек, выпархивающих из-под навеса крыши. Я всем своим существом ощущал невесомую легкость этого сдержанного полета и, повинуясь невольному порыву, обнял бабушку, лицо которой разрумянилось от рассветного ветерка.

И вот уже мы мчались по проселку, ведущему к станции, вдоль строя высоченных тополей. Над тополями с криками кружили пустельги, а сороки, рассевшиеся по веткам, растерянно моргали вслед облаку пыли позади коляски.

Над пастбищем вставало солнце, по лугу в низине, укрытый сизой дымкой тумана, катил свои воды Кач, и мне чудилось, будто я слышу шум лопастей старой мельницы, хотя сквозь грохот повозки расслышать его было абсолютно невозможно.

Затем мы миновали старинную дубраву и прибыли на станцию Чома.

Я самолично купил бабушке билет до Пешта, и вот уже телеграфные провода загудели, давая понять, что рядом с ними грохочут по шпалам стальные колеса.

Вид стремительно приближающегося поезда всегда заставлял мое сердце слегка сжиматься, но на сей раз времени для переживаний не оставалось.

— Чома! Стоянка — одна минута! — возгласил кондуктор.

Едва бабушка успела подняться в вагон, как состав дернулся и с громким шипеньем-пыхтеньем покатил к Пешту.

Дядюшка Пишта высвободил мне место рядом с собою на облучке; когда мы оставались одни, лошади переходили на шаг, словно знали, что сейчас у нас начнется доверительный разговор, охватывающий широкий круг тем от незаконнорожденного ребенка Юли Лакатош до преимуществ контрабандного табака.

Дядюшку Пишту в первую очередь интересовала возможность приобретения табака из-под полы.

— Дедушка твой все еще этим табачком пробавляется?

— Да, дядя Пишта. Когда мы были в Капоше, ему как раз должны были принести.

— Хорошо бы он догадался взять его листом, я навострился резать лучше, чем в любой табачной лавке. Ну, и мне, глядишь, малость перепало бы.

— Я скажу дедушке, дядя Пишта. А у меня сигара есть!..

— Вишь ты! — одобрительно заметил дядюшка Пишта, мой надежный сообщник по части мелких шалостей и недозволенного катания на лошадях.

Утро было в самом разгаре, пронизанное всеми ароматами лета и ослепительным солнечным сиянием. Лошади плелись шагом, но за повозкой все равно тянулся пыльный шлейф, и жар солнечных лучей пробирался ко мне под одежду.