Иштван Фекете - 21 день

Я сложил письмо, убрал его на место и с горечью почувствовал себя обманутым. Мне показалось даже, будто на чердаке стало гораздо прохладнее.

— Не вини шкатулку, она тебя предупреждала… — скрипнуло подо мною старое кресло.

«Я и не виню, — подумал я. — Только мне от этого не легче!» — Теперь мне стало ясно, почему перебирала матушка весь свой гардероб, без конца советуясь с бабушкой, и понятен стал смысл услышанной фразы о том, что «придется и шляпу купить».

— «Сердечно приветствую тебя…» — шепотом повторил я.

— Да, — прошелестела нижняя юбка, — а не какое-нибудь «прощай покудова». Сразу чувствуется, что твоя бабушка — истинная дама…

— Написать «сердечно приветствую» — еще не значит быть дамой, — возразила шляпа дяди Шини. — Знавали мы графиню, которая куда заковыристее кончала письма, а муженьку своему в вино столько яду подсыпала, что когда с остатков пробу снимали, шесть собак передохло…

— Спокойно, не увлекайтесь, — прогудел дымоход. — Мальчику это знать не интересно. Не горюй, дружок, две недели быстро пройдут…

— Не так быстро, как тяжело, — хихикнула кочерга. — Знаю я эту старуху: в доме будет чистота, порядок и гробовая тишина… хи-хи-хи!

— Да уж, порядок будет военный, — повернулись нашивками гусарские штаны. — Папаша ее, как я слышал, был из улан. Конечно, с гусарами не сравнишь, но военный и есть военный.

— Снаружи дунь, изнутри плюнь, — презрительно отозвался посох дяди Шини. — Нигде так не били простых солдат и не измывались над ними, как в уланских частях. Там, видишь ли, каждый офицеришка — хотя бы из самых нижних чинов — и тот баронского звания был. Как-то раз в Дебрецене уланский вахмистр вздумал было к нам цепляться — ну, так его потом на простынях из кабачка выносить пришлось…

— Если это правда, — неосторожно ляпнула мышеловка.

— Даже самой глупой и безжалостной мышеловке следовало бы знать, что в моем возрасте, а тем более в нашей среде…

— Не лгут! — в один голос откликнулись все остальные.

— Прошу прощения, — пролепетал коварный язычок мышеловки, который способен был угомониться лишь в том случае, когда захлопывался за несчастной мышкой и стерег ее до тех пор, пока она не подыхала с голоду. — Иной раз сболтнешь не подумавши…

— Бывает! — чуть колыхнула оборкой нижняя юбка. — Но вообще-то одно могу сказать, что судомойки никогда не напишут в письме «сердечно приветствую». Помнится, мы с барышней всегда потешались над письмами Юли.

— Выходит, твоя барышня читала чужие письма?

— А отчего бы ей было не читать? Барышня моя была из благородных, а Юли — простая служанка. Йошка, дружок ее, служил в солдатах, а она ему расписывала:

«Храни тибя гасподь, астаюсь преданная тибе Сабо Юлианна».

— Того, кто способен читать чужие письма, барышней еще назвать можно, но уж благородной никак не назовешь! — осуждающе просвистел топор. — Я так считаю: кость костью, а мясо мясом…

— Топор прав, — согласился с ним зонтик.

— Ничуть он не прав, — скрипнуло подо мною кресло. — Все вы забываете, что тогда это было в порядке вещей.

— Я понимаю, почему кресло так говорит, — качнулась переброшенная через балку веревка. — Барышня была ему симпатична, но кресло неправо. Люди всегда были равны.

— Ха-ха-ха! — насмешливо хохотнула тыква-цедилка, воспользовавшись тем, что в нее задул сквознячок. — С вами со смеху лопнешь! Выходит, вашей братии безразлично было, по крестьянину заупокойную служить или по губернатору?

— Безразлично! Служба была одинаковая.

— Только служили вы по-разному, — сказала свое слово шляпа дяди Шини.

— Да нет же! Внутри, в душе, все мы…

— Жаль, что только внутри! — досадливо оборвал веревку дымоход. — Кто поверит, что печь пропускает воздух, если я не начну чадить?

«Верно, — подумал я, — никто не поверит. — И я бережно опустил крышку шкатулки. — Как знать, что хранится в шкатулке, если не заглянуть туда?» — Я тоскливо приладил на место замок, потому что теперь знал: две недели в доме будут царить жестокая дисциплина, холодный неуют, порядок и тишина, как на кладбище…

— Ну, я пошел, — уныло прошептал я, и никто мне не ответил; лишь старый, закоптелый дымоход прогудел в утешение:

— Пройдет, сынок…

Конечно, прошло, как и любая напасть, но пережил я эти две недели с большим трудом.

Прежде мне не бросилось в глаза, но теперь-то я заметил, что в доме подготовка к отъезду идет полным ходом. Я, правда, делал вид, будто ничего не замечаю. Бабушка порой кидала на меня жалостливые взгляды, а когда ей казалось, что я сплю, она в своих монологах не раз повторяла: