Иштван Фекете - 21 день

— Цин-Ни, — задал он себе вопрос, — разве человек когда-нибудь обижал тебя? Нет, не обижал. А раз так, — продолжал он, — ты спокойно можешь выйти. Как знать, может, тебе перепадет еще этой вкусной жижицы, которая оказалась на пользу и желудку, и сердцу…

И Цин-Ни, чувствуя, как тает в нем исконное недоверие к человеку, вылез на лежень и — будь что будет! — уселся в кружок света, отбрасываемого свечой.

Священник первым заметил его появление.

— Братцы мои, — тихонько проговорил он, — смотрите-ка: мышонок! Да какой симпатичный! Не двигайтесь, как бы не спугнуть его. И надо бы дать ему чего-нибудь поесть.

— Должно быть, больной, — заметил почтмейстер. А дядюшка Йоши осторожно и очень медленным движением положил на лежень в сантиметрах десяти от мыши кусочек сала.

Мышиный нос тотчас пришел в движение, а чуть погодя Цин-Ни подобрался к салу и — не очень твердо сохраняя равновесие — сел на задние лапки, а передними ухватил кусочек и принялся грызть его.

Трое приятелей сидели не двигаясь, но в глазах у них заплясали искорки такого ласкового, теплого веселья, которое непременно сделало бы их людьми, если бы они уже не были ими.

Они сразу же полюбили Цин-Ни.

— Чем не чудо! — шепотом восхищался почтмейстер. — Мышь, а до чего храбрая…

— У чудес, как и у храбрости, есть свои причины, — заметил священник и по некотором размышлении заглянул за лежень, где тускло поблескивали остатки пролитого вина. — Ведь что необходимо для чуда? — продолжал священник. — Вера! Ну, а что требуется для храбрости? Сила, страстное желание, гнев, любовь или же…

— Что еще, по-твоему?

Священник вновь обследовал винную лужицу и на сей раз с твердой убежденностью заявил:

— Или вино, братцы мои. Поверьте мне, иначе и быть не могло. Мышонку захотелось пить, он хлебнул вина и малость опьянел, а теперь пребывает в полной уверенности, что мы его не тронем. Как только он покончит с салом, Йошка, плесни несколько капель в выемку на лежне. Только не делай резких движений и налей не больше нескольких капель..

Все трое сидели в мягком отблеске свечи, едва доходившем до чуть закопченного плавного потолочного свода, и ждали, пока мышонок расправится с салом. Однако Цин-Ни не торопился. Покончив с едой, он, как положено, вытер рот и усы, затем опять опустился на все четыре лапки и огляделся по сторонам.

— Давай, Йоши, — шепнул священник.

У дядюшки Йоши дрожали руки, и он даже плеснул чуть-чуть мимо естественного желобка, однако перед мышонком поблескивала жидкость, похожая на воду и все же не вода, и Цин-Ни, не обращая внимания на дядюшку Йоши, без всяких колебаний припал к желобку и стал пить.

Цин-Ни казалось, что одна лишь эта жидкость способна утолить его жажду, вызванную соленым салом, и, подняв голову, он издал короткий писк — словно швейная игла переломилась пополам.

— Благодарю, — словно бы говорил этот звук, — благодарю вас, друзья мои! Да разве могу я вас называть иначе после всего, что вы для меня сделали!

Да-да, мышонок вполне мог бы это сказать, ведь действительно в этот момент он видел в людях своих друзей, хотя и видел весьма туманно и как бы сквозь сон: наш Цин-Ни по всем правилам, как и подобает мужчине, был пьян.

— Ну, я пошел, — пискнул он еще раз, затем повернулся, прикинул, в какой стороне находится ящик, где ожидает его мягкая постель, и несколько неуверенно побрел к дому, волоча за собой хвост, как усталый ребенок тащит кнут по пыли.

— Прямо поразительно, как ты верно додумался, Гашпар! — восхищался почтмейстер. — Не зря ты у нас духовного звания… Ну что ж, за это полагается выпить, верно?

Это знакомство состоялось уже давно, и с тех пор дружба все росла и крепла, и стоило людям долгое время не показываться в давильне, как Цин-Ни желудком ощущал их отсутствие, а желудок у мышей — орган более важный, чем сердце. Но когда поворачивался ключ в замке, Цин-Ни и не думал стремглав бежать в дом; он дожидался, пока люди удобно рассядутся, пока ровным пламенем разгорится свеча и звякнут содвинутые стаканы.

Тогда Цин-Ни скромно выходил из укрытия, потому что к тому времени приятные, теплые, беззаботные мысли витали под задымленным сводом, как ласковое прикосновение осени, от которого подобно меду растекаются, исчезают отягощенные заботами-хлопотами будни.

— А у нас гость, Йоши, — говаривал в таких случаях священник, сидевший напротив ящика, где обосновался мышонок. — Счисть паприку с сала да подсунь ему корочку хлеба, а то как бы его не пронесло с жирной пищи.