Иштван Фекете - 21 день

— Прошу прощения, — заерзал сапожный крючок. — Насчет голенища я не сам придумал, это ведь поговорка такая. Мой хозяин — тот, что учителем был, — не раз говаривал: «Глуп, как сапожное голенище». Или же: «Глупый, как лапоть». А уж хозяин мой был большого ума человек. Такие стихи сочинял и надгробные речи, что коняга святого Михайлы и то могла бы расчувствоваться.

— Разве у святого Михайла был конь? — чуть скользнули детские санки, и под чердачными сводами словно бы прокатился едва уловимый легкий всеобщий смешок; даже кресло усмешливо скрипнуло, когда я опустился в него.

— Это только так принято говорить, сынок, — шепнуло кресло. — Святой Михаил — покровитель кладбищ, и его конем называют приспособление, на котором устанавливают гроб во дворе, пока кантор отпевает покойника…

— Значит, это не лошадь?

— Нет, конечно! Но затем покойника на этой же «коняге» доставляют на кладбище. Звенят колокола…

— Мои родичи, — отозвался бубенчик. — Славно поют, ничего не скажешь; и в таких случаях будто и к нам обращаются. Черныш — это бык, я висел у него на шее и вел за собой все стадо — тряхнет, бывало, головой, ну, тут и я зазвеню-заливаюсь…

— Ты перекликался с колоколами?

Наступила недолгая пауза, а затем бубенчик неуверенно ответил:

— Вроде того… Колокола изливали скорбь, а я говорил им, что мы живем — горя не знаем, трава на пастбище высокая по колено…

— А я тоже умею звенеть, — шевельнулся сапожный крючок.

— Неплохо бы послушать! — насмешливо качнулась колыбель.

— Колыбель права, — завозился на балке топор. — В нашем кругу не принято врать, а тут что-то здорово враньем попахивает. Ну что ж, послушаем! Кость костью, а мясо мясом…

— К сожалению… — заерзал сапожный крючок, старинная вещь из бронзы.

— Ага! — язвительно подхватил сапог. — Значит, к сожалению…

— Я говорю: к сожалению, мне не обойтись без помощи мальчика. Надо привязать к кисточке веревку и подвесить меня в воздухе, чтобы я ни к чему не прикасался, а потом легонько стукнуть по мне топором.

— Я бы мог тебя пнуть как следует, — ехидно предложил свои услуги сапог.

— К сожалению, это невозможно. Я могу звенеть только от удара благородного материала. Поможешь мне, мальчик?

У меня слегка дрожали руки, когда я привязывал веревочку к сапожному крючку; затем я почтительно снял с балки топор, чуть коснулся им свободно свисающего крючка, и… едва не выронил все из рук от удивления: в чердачном полумраке раздался столь чистый мелодичный звон, что даже сипухи раскрыли свои сонные глаза. Не могу сказать с точностью, что именно было в этом звуке; но в нем заключалось все давнее, отдаленное во времени и недосягаемое, вся неуловимая и незавершенная красота жизни… Я ударил в старую бронзу снова и снова… и еще раз — все тише и тише, и когда смолк последний мелодичный отзвук, настала такая тишина, как после погружения в сон.

Я положил на место топор, опустил сапожный крючок и сел в старое кресло. Все долгое время молчали, и лишь потом первым нарушил молчание сапог:

— У меня нет слов…

— Да их и быть не может, — вмешалась мышеловка.

— У меня нет слов, чтобы выразить свое восхищение. Но я не нуждаюсь в подсказке, в особенности если какая-то мышеловка вылезает со своими советами. Спасибо тебе, сапожный крючок, ведь в конечном счете мы вместе служили человеку, и спасибо мальчику за его помощь. И кстати, да будет позволено мне поприветствовать мальчика от имени всех тех, кто сейчас — благодаря тетушке Кати — вышел из забвения.

— Да, — гулко отозвалась ступка для орехов. — Жаль, что я не могу угостить его, как положено, но в нашем теперешнем мире не бывает еды — лишь одни воспоминания…

— Верно! — качнулся замок. — Зато шкатулка открыта, и мальчику дозволено заглянуть в воспоминания.

— Дозволено, дозволено! — подхватили остальные. — Он того заслуживает… Пусть набирается ума-разума. И пусть взовут к нему написанные слова, может, когда-нибудь они и оживут в его сердце…

— В голове, — громыхнула кочерга.

— Голова без сердца — что пустой амбар, сколько бы зерна там ни хранилось, — скрипнуло старое кресло, и я запомнил эту образную истину, хотя тогда и не думал об этом. Я открыл шкатулку и взял в руки письмо, лежавшее с самого верху. Мне пришлось поднести листок почти вплотную к лицу, чтобы разобрать строчки письма. От него совершенно определенно исходил запах тетки Луйзи.

Для меня в моих хлопотах и огорчениях большей радости и быть не может, нежели увидеть мою дорогую матушку, за которую я каждый день богу молюсь. Мне так необходимо выговориться перед тобою, и пусть в жалобах недостатка не будет, но все же мы хоть и недолго, а сможем побыть вместе.