Владимир Добряков - Новая жизнь Димки Шустрова

— Надюша, — жалобно сказала бабушка, — да отпусти ты его. Больно, небось.

— Потерпит. Мужчина. Хватило смелости украсть, пусть наберется мужества и признается. Где своровал? В магазине? В школе?

— Ничего не своровал, — наконец глухо выдавил «мужчина».

— Дальше!

Мохнатый Дымок, не пожелавший присутствовать при этой сцене, наверняка слышал из кухни тяжкий вздох младшего Шустрова.

— Так, — сказала Надежда Сергеевна, — хорошо вздохнул. Выразительно. А дальше?

— Что дальше? — Димка освободил чуб из руки матери. — Отец мне дал.

— Федор? — с угрозой протянула Надежда Сергеевна. — Федор дал?!

— Подарил, — дернув плечом, уточнил Димка. — А что, не имеет права?

— Ты, Надежда, утюг горячий, простынь! — вступилась за внука и бывшего зятя Елена Трофимовна. — Ну и что — ребенку своему подарил. Знала я. А тебе радоваться бы надо…

— Ах, и ты знала! — изумилась Надежда Сергеевна. — И молчала!.. Да что же тут происходит? Заговор, предательство в доме!

— И не говори таких слов! Не говори! — вскинулась Елена Трофимовна. — И Федора ругать не смей! Уж с твоим-то Сомовым не сравнить. Ишь, разбойник! Дорожку перед тобой расстелил. Слесарь-токарь! Все знаем! Кто такой и где проживает!..

Еще больше изумилась Надежда Сергеевна. Руки у груди замерли, круглыми глазами на мать смотрит. А Елена Трофимовна, как пробудившийся вулкан, уже не могла да и не хотела сдерживать всего, что накопилось в ней и клокотало в последние недели.

Ее бурная речь продолжалась не менее десяти минут. Тогда-то перед изумленной Надеждой Сергеевной и открылась во многих подробностях картина домашнего, как она выразилась, «заговора и предательства».

После этого Надежда Сергеевна села на диван и довольно долго пребывала в глубоком раздумье. Наконец она приняла решение:

— Хорошо, — сказала спокойно. — Так даже и лучше. По крайней мере, все стало на места. Мы решили пожениться с Владимиром Ивановичем. И на днях я переселяюсь к нему.

Бабушка, еще не остывшая после своей речи, горько усмехнулась.

— Уходишь, значит… А мы как же? Ребенка бросаешь.

— Никого я не бросаю. Пока поживем на два дома. Потом станет видно, где нам жить всем вместе. Как, сын, одобряешь? Ты же хочешь мне счастья?

Димка насупился. Счастья? С чужим дядькой? С этим слесарем? Но он ничего не сказал. Да и что говорить, если мать все обдумала и решила сама, без него, Димки.

— Но я буду навещать вас. Обязательно буду, — добавила Надежда Сергеевна. — А ты, Дима, в июле побудешь в лагере.

— Вот так-так! Горестно всплеснула руками Елена Трофимовна. — Они уже все обдумали, обсудили. Нас не спросили только!

— Мама, довольно на сегодня. Я очень устала… А это… — Надежда Сергеевна взяла со стола счетную машинку, — ладно, Дима, пусть у тебя останется. Как память о твоем отце и его странной, ломаной жизни, поломавшей судьбу еще двоим людям.

Надежда Сергеевна ушла в свою комнату, но тотчас вернулась и положила перед Димкой письмо.

— Персонально на твое имя. В ящике лежало. Я не вскрывала, не волнуйся. Уважаю тайны других… В отличие от некоторых шпионов, которые следят за чужими домами! — И, улыбнувшись, погрозила Димке пальцем.

Провожать Любчика на вокзал Димка не ходил. Отправлялся его друг тем же шестичасовым поездом, каким уезжала на юг и Марина. Но тогда их всех повез на своей машине Дмитрий Васильевич. И хотя жалко было, что Марина уезжает, но чувствовали они себя непринужденно, и было им весело.

А тут Любчика и его мать отвозила на вокзал служебная машина отца. Шофер был очень суров на вид, ничего не говорил. Он молча вынес вещи на улицу и даже не стал укладывать их в багажник — поставил сзади, где садятся пассажиры. Только для одного Любчика и осталось место на заднем сиденьи. Впрочем, и так было ясно: с другом Димке надо прощаться здесь, у подъезда. Они и попрощались. Пожали друг другу руки, улыбнулись сконфуженно, и Димка, чтобы уж совсем-то не было грустно, слегка побоксировал Любчика кулаком и сказал:

— Давай, накачивай мускулы.

В ответ Любчик радостно кивнул и сел в машину.

Это было в начале шестого, а сейчас вздрагивающая секундная стрелка на телевизионном экране проворно приближалась к верхней отметке — 21 час.

— Дима, — сказала с кушетки бабушка, — хватит тебе его смотреть, голова разболелась.

Ну что ж, можно и выключить. И правда, почти три часа просидел у телевизора. И фильм-то неинтересный — одни разговоры, и смотреть не надо бы. А вот сидит и сидит, от нечего делать. А чего делать? Бабушка и то, уж как любит на кухне возиться, а вот все деда переделала, и легла на кушетку.