Эдуард Корпачев - Тройка запряженных кузнечиков

— Ну, это… — сказал позеленевший Лешка, оказавшись на воле и щурясь от солнца, — набрехали Кире.

И Сева согласился с ним, что кто-то набрехал горожанке, что уж они бы знали про тайный лаз, они тут про каждую избу, про каждый чердак знают. И все ж потом, в полдень, когда опять появилась Кира и они с ней смущенно поделились неудачей, Севе открылось, что нет, никто Кире не набрехал.

— Я так и знала, что вы полезете! — восторженно крикнула Кира и рассмеялась. — Ну и чудаки! Легко вас провести. И вообще вы все лето за мной, как за магнитом, и все, что ни скажу, любую ерунду, вы исполняете…

И тут Сева, точно больно полоснул его этот Кирин смех, захотел крикнуть ей, что никакая не ерунда были все летние события, все затеи, что жить с выдумками, с приключениями интереснее, она сама же постаралась сделать их деревенскую жизнь такой, и это неправда, что она теперь смеется над всеми затеями, а если и правда, то все-таки то, что для нее было игрою, для них с Лешкой было настоящей жизнью. Да, было им с Лешкой легко и хорошо все лето, и они хотели, чтобы и следующее лето было таким же, и они мечтали поехать в тот грандиозный город, где всё строятся и строятся дома, где варят в котлах асфальт и высыпают его удушливыми рыхлыми терриконами, где бережно выращивают травку на балконах, но вдруг как-то все не так, вдруг этот смех — к чему он?

Все это хотел сказать Сева, а может, он даже и говорил что-нибудь подобное, но потом вдруг сразу пропали все слова, странно опустела душа, и он очень сильно захотел не стоять на солнце, среди пекла, а где-нибудь впотьмах, хотя бы во мраке заброшенного колодца, чтобы не видели стыда на его лице.

Все последние дни в деревне Кира провела одна, и когда она проносилась на маленькой гнедой лошади и звала их, кричала им, Сева не отзывался и боялся больше всего в эти минуты, как бы Лешка не угадал, что было время, было такое время, когда он, Лешка, уже не так интересен был ему, Севе, и потому теперь Сева сдержанно отвечал на все приятелю и сдержанно смотрел на него, чтобы не выдать своего дружеского порыва и чтобы не догадался Лешка о перемене его отношения к нему. И еще стеснялись оба вспоминать о Кире, и едва показывалась она на лошади, едва слышался топот копыт, как Сева отворачивал лицо и не только Лешке, а даже самому себе не хотел признаваться в том, что вовсе не ослышался он и что тогда, у заброшенного колодца, так оскорбительно смеялась Кира, называя их чудаками. И не понимал Сева, как может она и теперь кричать им весело и звать их, будто ничего не произошло там, у заброшенного колодца.

Вечером, хорошим таким, покойным вечером с отошедшим по ту сторону земли солнцем, с засветившейся в небе одинокой звездой, с деревенской тишиной, призвавшей к ночлегу или, наоборот, к бодрствованию полевых мышей, кротов, птиц, жуков, сидели они с Лешкой и вытаскивали из одного, Лешкиного, кармана тугие сливы, панически вскрикивали, если проглатывали сливу с косточкой, как вдруг: туп-туп, туп-туп, туп-туп!

И вот уж замелькала на вечереющем небе конская морда, наездница на полном скаку осадила лошадь.

— Слушайте, там Босой разоряется. Айда за светляками, проучим его! Я уже тыквочку выдолбила, дырки для глаз и зубов проделала, вставим светляки — и Босой будет парализован…

Снова вспомнилось Севе разное чудно́е, дерзкое, груда светлячков в беспросветном лесу, их царство на речке, вблизи запруды и деревянного острова, и он уж хотел сдвинуть себя с места, сказать что-то, покашлять хотя бы, но продолжал сидеть каменно. И Лешка тоже безмолвствовал.

В потемках летней ночи, когда лодка тайно скользила, обмакивая тихие весла в рыбные воды Князь-озера, Вовке Звездочетову представилось, что все пространство заполнено глубокой водой, что не стало земли на Земле. Ему представилось, что бесконечным будет их поход на бесшумной лодке, и что долго будет стоять дегтярная ночь, и что никакая изба на сомкнувшемся с водой берегу в Селивановке не брызнет из окон светом, и что вообще никогда не достигнут они запретного берега, где селивановские держат деревянный флот и где приспущен в эту пору на мачте бело-голубой флаг, который и должен похитить он, Вовка Звездочетов.

«Прощайте, мои родные батя и мама, и вы, ребята, прощайте!» — сказал он мысленно еще вечером, находясь на пирсе вблизи рыбозавода. Хотя он и верил в свою удачу, но ведь всегда разведчики перед любым заданием как бы подводят жизненный итог, и прощальный их взгляд остро запечатлевает все, что отныне станет воспоминанием. Да только Вовка Звездочетов не понравился самому себе в эту минуту, когда малодушно подумал о возможной неудаче, и снова стал таким, каким всегда был в свои тринадцать лет: бесстрашным, готовым ко всем испытаниям.