Сергей Михальчук - Почтальон, шире шаг!

— Михаська… Михасечек… Сыночек мой! — шепчет она и снова прижимает меня к себе, и я ощущаю на своем лице ее слезы.

Я и слова ей не могу сказать — горло, словно петлей, перехватило, уши закладывает комариный звон. Я хочу подойти к забору, чтобы ухватиться за него, но женщина опережает меня, подставляет плечо, обнимает и переводит через улицу.

— Я… Я не Михась, — наконец с болью выдавливаю я.

Отшатнувшись, женщина в упор глядит на меня. Лицо ее словно каменеет, руки обвисают, как плети. Мне кажется, что она вот-вот упадет на землю, забьется, захлебнется в отчаянном крике, и вдруг, совершенно обессилев, я прислоняюсь к забору.

Но тут женщина вскидывает голову, кладет мою руку себе на плечо и негромко говорит:

— Пойдем, дитятко, в хату.

Мама…

Маринка проснулась, но еще несколько минут лежала тихо-тихо, не шелохнувшись: старалась вспомнить что-то важное. Всю ночь помнила, а открыла глаза — выскочило из головы. Вот ведь! Разве что снова уснуть? Неохота. Есть, вспомнила! Сегодня они едут в деревню! К дедушке! И даже не едут, а летят. На самолете. Папка вчера билеты принес… Ну, как можно было об этом забыть?!

Маринка сбросила одеяло, села на кровати и счастливо улыбнулась. Все еще спали. Тихонько, чтобы никого не разбудить, она подбежала к окну. На траве, на листьях кленов, на кустах сверкали, переливаясь под солнечными лучами, капельки воды. Асфальтовая дорожка, обсаженная кустами сирени и акации, которая вела к соседнему трехэтажному дому, была мокрой и тускловато-серой. Ночью шел дождь.

Не обув сандалии, хотя мама не раз бранила ее за это, Маринка застлала свою кровать, почистила зубы, умылась и заплела две коротенькие белесые косички. В доме было тихо. Даже Саша спал. Чудак, так ведь можно проспать все на свете. И опоздать на самолет!

Маринка глянула на будильник. Золотистая стрелка стояла на цифре семь. Большая черная стрелка уже минула семерку, а маленькая только приближалась к ней. Маринка знала: когда и маленькая дойдет до семи, а большая — до двенадцати, будильник весело затрезвонит. Она еще раз посмотрела на Сашу, и ей захотелось пощекотать его розовую пятку, торчавшую из-под одеяла. Но она передумала. Вместо этого Маринка осторожно придвинула стул к комоду, взобралась и сняла фарфоровую лодочку. В лодочке обычно лежали мамины бусы, брошки, красивые пуговицы, а вчера — Маринка очень хорошо это приметила — мать положила туда билеты на самолет.

Билеты были на месте. Две синеватые бумажки с нарисованными вверху распростертыми крылышками. Один билет был немножко больше — для мамы. А вот этот — ее. Саше билета не надо, он еще маленький. Долетит «зайцем». Папа остается дома, у него работа. В деревню он приедет через неделю — забрать Марину.

Потому что ей скоро в школу.

Вволю налюбовавшись билетами, Маринка приподнялась на носки, чтобы поставить лодочку на место, и в это мгновение…

— Др-р-р-р-р! — пронзительно зазвенел будильник.

От неожиданности Маринка вздрогнула, лодочка выскользнула у нее из рук, ударилась об угол маминого столика и разлетелась на мелкие кусочки.

Конечно же, все немедленно проснулись.

— Ах, — воскликнула мама, — что ты наделала! Бабушкин подарок… Зачем ты туда полезла, гадкая девчонка?!

Но Маринка не слышала ни трезвона будильника, ни огорченного маминого голоса. Захныкал Саша, но она и его не слышала. Оглохшая, онемевшая, она стояла на стуле и даже не плакала. Ясное утро вдруг стало серым и пасмурным, словно солнце нарочно спряталось за тучу, чтобы не видеть Маринкиной беды.

Все рухнуло, разлетелось вдребезги вместе с красивой фарфоровой лодочкой. Теперь Маринка точно знала, что ее никуда не возьмут, что она не увидит бабушку и дедушку и не полетит на самолете. Саша полетит, а она останется дома.

От горя Маринка, наверно, упала бы со стула, если бы папа не подхватил ее на руки.

— Ну, ладно, ладно, чего уж там… — сказал он. — Не вечная же она была, та лодочка. Всему на свете приходит конец…

Словно разгадав Маринкины мысли, папа добавил:

— Может, еще вообще никто никуда не полетит. Вон какая туча наползает, вполнеба. Чего доброго и дождь пойдет.

Однако в аэропорт они все-таки поехали.

Папа опасался опоздать на работу и то и дело поглядывал на часы. Когда сели в троллейбус, он сказал:

— До аэропорта тридцать минут езды. Сейчас восемь. Пожалуй, успею, а?