Сергей Михальчук - Почтальон, шире шаг!

Однако идти надо.

Вот уж не думал, выходя из вагона на разъезде, что не встречу ни души. До войны разъезд был настоящей станцией. К приходу поезда на нем толклось несчитанное множество народа, приезжали и на телегах, и на грузовиках. Теперь же все опустело.

Только бы добраться до Рымарщины. Там будет полегче.

Где-то далеко тарахтят колеса. Мелкий перестук врывается в мои размышления. Он приближается, становится громче, отчетливей. Я схожу с дороги, делаю еще несколько шагов.

— Э-гей, погоди! — слышится сзади. — Не спеши, солдат, пожалей ноги.

Повозка останавливается, с нее соскакивает бородатый дедок в офицерской фуражке с голубом околышем, подбегает ко мне, пригнувшись, снизу вверх, пытливо вглядывается мне в лицо.

— Не Алеси ли Лукашовой сынок? — спрашивает он.

— Нет, отец, я не здешний, — отвечаю я. — Мне еще до Воробьева ковылять. Слышали про такую столицу?

— Как не слышать! — смеется дедок. — Слышал, солдат, слышал. Да и бывать доводилось. Не такой далекий свет, твоя столица, верст двенадцать от нас. Хотя для такого ходока, как ты, и верста — дорога.

Он смотрит на мои костыли, на поджатую ногу и бросается к повозке, начинает что-то перекладывать в ней. Слышится металлический звон, скрежет.

Через минуту-другую дедок снова подбегает ко мне.

— Пошли, сынок, садись.

Он помогает мне снять вещмешок, подсаживает на повозку, подкладывает под раненую ногу соломы, пристраивается с краешка сам.

— Но-о, Сивый, пошел помаленьку.

Дедку лет за шестьдесят. Но он еще по-молодому подвижен и разговорчив.

— Ты поудобнее устраивайся, соколик, — говорит он. — Приляг лучше, ноге спокойней будет.

Я вытягиваюсь, разгибаю ногу в колене, и мне кажется, что в ней и впрямь унимается, утихает боль. В спину мне упирается что-то острое, и я нащупываю рукой в соломе холодный железный зуб.

— Осторожнее, сынок, — говорит дед, — а то еще порежешься. Это ж я, понимаешь, в самую Жоровку за ножами для косилки ездил. Бригадир завтра косить надумал, а косцов — сам знаешь — кот наплакал. Бабы, само собой, пойдут, детвора… Так вот, может, косилку наладим.

Деду и о своих заботах рассказать хочется, и меня расспросить, и он не выдерживает:

— Где это тебя, сынок?

— Под Варшавой.

Дедок, кажется, аж привскакивает на своем месте.

— Вот как! Смотри ты! И Лукашова Мишку там же. Как и тебя — в ногу. Только ему, написал, чуть не до колена оттяпали. Ампутировали, значит. С месяц назад написал, что выезжает, а самого все нету и нету. Алеся уже все глаза проглядела. Он же у нее один остался, Мишка, да еще Манька-вертихвостка. Хозяина немцы расстреляли, а двое старших как пошли перед войной в армию служить, так до сегодняшнего дня ни слуху ни духу. Если бы живы остались, вернулись бы или хоть весточку прислали. Совсем, брат, прибилась Алеся. А может, ты с Мишкой ее встречался где-нибудь? Может, в госпитале вместе были?

— Нет, дядька, я и фамилию такую первый раз слышу.

Темнеет.

Мы поднимаемся на крутой косогор. Внизу, там-сям поблескивают огоньки.

— А вот и наша Рымарщина, — говорит дедок.

Он соскакивает на землю, берет коня за узду и плавно спускает повозку с горы. А когда спуск заканчивается, идет рядом, но не садится.

— Это ж, чтоб на добрый лад, так и я мог бы тебя до Воробьева подкинуть. Да без меня в кузнице ничего с этими ножами не сделают, такая, понимаешь, петрушка. Знаешь что, сынок, загляни ты к нашему председателю. Язеп человек покладистый, сам без руки из партизан вернулся. Даст коня. Хоть бы себе и этого Сивого. А подвезти я внука пошлю. Так и говори: Самусев Янка подвезет.

Въехав в деревню, дед Самусь придерживает лошадь у поворота, помогает мне слезть и забросить за плечи «сидор».

— Язепова хата — третья по левую руку. Стучи в двери, не гляди, что огня в хате нету, — наказывает мне дедок и, пожав на прощанье руку, снова вскакивает на повозку, взмахивает кнутом.

И вот уже колеса тарахтят где-то в дальнем темном переулке. Я остаюсь один на длинной и пустынной улице.

Несколько минут я стою неподвижно, опираясь на костыли. Затем осторожно ковыляю в густых сумерках к третьей хате по левую руку, на которую мне указал дед Самусь.

И вдруг из калитки на другой стороне улицы выбегает женщина. Раскинув руки, как птица крылья, она бежит наискосок через улицу прямо на меня. Я догадываюсь, кто это, замираю на месте и только покрепче упираюсь костылями в землю. Если женщина налетит на меня, я не устою, и мы оба окажемся на земле. Но она осторожно припадает ко мне, целует в губы, в глаза, прижимается мокрой от слез щекой.