Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Ты не боишься гнева его, Мигель? - Голос монаха отдается в ушах Мигеля грозным гулом, он подобен голосу бури - он звучит снизу, сверху, со всех сторон, отовсюду, заполняя собой все, словно то промолвил сам господь.

- Не боюсь никого. Сила против силы! - строптиво отвечает Мигель, но что-то будто глушит его голос, он теряется в стенах тюрьмы, он мал, этот человеческий голос, хотя напоен дымящейся кровью.

- Когда-нибудь подымет он десницу свою и обрушит на тебя, горе тебе тогда, горе...

- Пусть же сделает так, если хочет! - бросает вызов человеческий голос. - А я не уступлю! Не уступлю, пока жив!

- Твоя гордыня, Мигель, - говорит старец тихо, но смысл его слов бьет по сознанию Мигеля раскатами грома, - твоя гордыня угаснет, как гаснет звезда. Он смирит тебя, когда настанет твой час...

- Соверши так сейчас, недоступный! Не колеблись! Не мешкай! - кричит Мигель, но крик его обламывается, как стеклянная безделушка в пальцах. Когда настанет мой час? А он не настанет! Я вырвусь из порядка, установленного тобой, всемогущий! Родиться, страдать, стареть - умереть? Ну, нет! Родиться - жить, радоваться и быть вечным! Познать все. Найти неиссякаемый источник наслаждения. Пережить все сущее - и тебя! Прикажи, пусть ночь развяжет силу стихий! Пусть падают с неба на меня пылающие звезды, пусть ополчатся на меня все князья тьмы, залей меня дождем огня и серы - я не сдвинусь с места, не уступлю! Я требую своего счастья. Полного, совершенного, человеческого счастья. Все - или ничего! Я хочу все!

Молчит Грегорио, но тишина бушует, как океан.

- Сынок мой, сынок, - проговорил монах, и в голосе его слезы. - Какую боль ты мне причиняешь...

Он отошел к своим нарам и, став на колени, тихо начал молиться:

- Господи, иже всюду с нами - в камне, на котором я преклонил колена, в руках моих, сложенных для молитвы, в воздухе, которым дышу, - не суди человека за слабости его и грехи! Есть и в нем частица добра твоего, господи, и ради этой частицы смилуйся над ним!

Долго стояла тишина. Потом у решетки раздался голос Мигеля - голос мирный, притихший:

- Падре, ты видишь бога не так, как церковь?

- У каждого из нас свой бог. И каждый из нас видит его по-своему. Но это ничего, это не дурно. Дурно только - не видеть его, не иметь...

Опять замолчали.

- Ты единственный человек, падре, которого я люблю, - тихо выговорил Мигель.

Счастье и мир разлились в душе Грегорио.

- Великую радость дал ты мне, Мигелито, да будет господь милосерд к тебе...

Вскоре старик уснул тихим сном.

А Мигель все стоит у решетки, прислушиваясь к его спокойному дыханию.

Вот человек праведный, святой человек, с изумлением говорит он себе. И отходит от двери, ложится на нары, но сон долго не идет к нему. Тени мятутся в мыслях, бунтует, душит его кровь. Под утро только забылся он беспокойным сном.

А Грегорио, проснувшись до рассвета, услышал прерывистое хриплое дыхание Мигеля.

- Мой бедный мальчик, - растроганно прошептал он через решетку. Все-то ты хочешь большего, чем может хотеть человек... С малых лет ты всегда хотел все - или ничего...

* * *

Целых два дня обсуждали инквизитор и архиепископ участь Мигеля. Когда настал второй день, люди вышли из домов своих и собрались под окнами святой оффиции.

Жуана хищного схватили,

Злодея на цепь посадили.

Повыбьют шкуру, а потом

Его попотчуют костром!

Сынки севильских горожан, раскачиваясь, насвистывают и напевают куплет, которым почтил народ Мигеля после его ареста.

Ремесленники, торговцы и торговки, духовные лица, горожане, прачки сок города стекается к зданию святой инквизиции, все шумят, размахивают руками, качают головой и ждут - вот выйдут на балкон, объявят приговор...

- А я говорю, сожгут его.

- А может, голову срубят, ведь он дворянин.

- Дворянин или нет, а огонь под ним будет гореть не хуже, чем под всяким другим.

- Да, но тут несметное богатство...

- Ну и что?

- Может, и выкарабкается. Заплатит приличный выкуп и будет на свободе.

- Ребенок! Богатство-то святая инквизиция слизнет, как мед. Нет, крышка негодяю. Не видать ему больше женщин.

- Один пепел останется, я вам говорю.

- Желаю видеть роскошную казнь! - кричит толстый горожанин.

- Я тоже.

- И я! И я!

Ждали, ждали и дождались.

Нет, никто не вышел на балкон, никто ничего не объявил народу. Открылась дверь, и граф Маньяра, провожаемый с почестями, которые подобает воздавать дворянину, выходит на улицу - свободный, с презрительной усмешкой на лице. Не наказан! Не усмирен! Поддержан в низости своей!