Юдит Куккарт - Лена и ее любовь

В Дальмановом доме она хорошо спала в первую ночь. Из-за жары все окна нараспашку, и квартиры раскрыты до самой глубины, так что и далеко за полночь ей слышались голоса из телевизора, голоса у телефона. Это утешало. То одной, то другой щекой прижималась она к накрахмаленной розовой наволочке. К чужому и жесткому телу, способному защитить. Во всех трех окнах комнаты с эркером виднелась луна на пути между круглой католической и парными протестантскими башнями. Малое окошко и третий этаж, и выглянул кто-то, давным-давно. С этой картинкой она заснула.

К завтраку стол покрывала белая скатерть. Дальман благоухал, и пять крупных красных роз пили воду из серебряного чайника, сообща отцветая. Он выдал ей для салфетки серебряное кольцо с инициалами своей матери и заговорил про оплату комнаты:

— Двести восемьдесят в месяц.

— На месяц я не задержусь.

Она встала. Без нескольких минут девять. В прихожей на батарее отопления висит его спортивная сумка. Под ней золотая подставка для зонтов в форме зонта. Кошмарная вещица. У них дома тоже была такая. Подарок Дальмана на годовщину свадьбы. Каждый год он в белых носках являлся с поздравлениями и опирался о пианино Лены, когда отец заставлял себя ждать, а мать уходила поскорей принарядиться в спальню, неплотно прикрывая дверь. «И что же ты исполняешь?» — любопытствовал он. «Это Барток!» — она продолжала играть. «А инструмент у тебя с молоточками?» — выспрашивал Дальман. На столе появлялись три вазочки для персиков в шампанском и стакан лимонада. Стеклянная посуда нетвердо держалась на самодельных соломенных подставочках, и жуть распространялась в воздухе. Лена поглядывала на Дальмановы белые носки под низким журнальным столиком. Изучала расположение трех пар ног по отношению друг к другу. «Уютно, правда?» — непременно замечал кто-нибудь один, а кто-нибудь другой включал радио. Мелодии из оперетт. Любил я женщин целовать. Мать держала руки на коленях, так что платье из тафты чуть шуршало, и в самом центре зеленого диванчика между двумя мужчинами, своим мужем и своим Дальманом, тихонько подпевала, а в это время персики прыгали в шампанском, и они втроем, того не признавая, просиживали вместе нелепый и ужасный день. Нелепо и ужасно — только два слова этих вместе приходили Лене на ум.

— Куда? — вопрошал теперь Дальман, стоя с ней рядом у подставки для зонтов.

— На месяц я не задержусь, — повторила Лена. Об этой фразе она часто вспоминала позже, в те самые месяцы, которые здесь прожила.

— Куда? — настаивал Дальман.

— Просто пройдусь.

Она направилась к моргу.

На центральной дорожке, где буки высились над темными старыми надгробьями, ей дважды пришлось вытряхивать камешки из туфель, и оба раза она примечала всех птиц в небе и там, далеко, на кладбищенской стене. Дошла до конца усыпанной гравием дорожки, и занавеска в окне конторы шевельнулась. Сторож отворил раньше, чем Лена успела позвонить, провел ее в бокс номер четыре, а в ответ на вопрос, почему, собственно, у них уже закрыто, оставил одну. Гроб был развернут ногами на север.

Любовь ее матери распределялась в такой последовательности: муж, он же отец Лены, цветы, врачи, рукоделие, ток-шоу, бананы в шоколадной глазури, красивые младенцы, их попки, электрогрелка, своя парикмахерша и Лена — но только до той поры, пока та не научилась говорить, и еще когда-то Дальман. Она ненавидела: сюрпризы, угревую сыпь, чужие страны, старение, пятна из-за такового и вообще «как выглядишь», алкоголь, езду на автомобиле, короткие юбки, мух в квартире и ветер в волосах.

На гробе Лена разглядела дверцу на уровне лица умершей. Может, откроется? А носки ей надели? Мертвые должны лежать головой на запад, ногами на восток. Не так ли, мама?

— Мама! — она смахнула с крышки гроба уродливую ветку пальмы.

Поздно ты пришла, Лена.

Мама!

Оставь меня. Или переверни.

В гробу?

Где же еще. Кстати, как я выгляжу?

Не знаю.

Так открой дверцу. У меня вообще-то фен с собой.

Зачем?

Мне еще надо уложить волосы.

Откуда у тебя фен?

Из погребальных даров.

Осторожно, будто там сидел выпавший из гнезда птенчик, Лена тронула дверцу, обвела по краю дрожащим пальцем, оставила. В С. у нее нет больше ни детской, ни матери. Она и знать не знала, что их может не хватать, ведь любого зуба мудрости ей всегда не хватало больше, чем комнаты в С. или матери. Пока та не умерла.

А тот, с длинными нечесаными волосами, тоже умер, — сказала мать.