Иван Лазутин - Суд идет

«Все-таки интересно, что он делал в Ленинской библиотеке?» С этой мыслью Шадрин снова почувствовал себя сидящим на карусели. Вот его кружит, кружит… Откуда-то доносятся приятная музыка и мягкие приглушенные голоса…

Снежинки медленно и плавно переворачивались в морозном воздухе. Они падали на застывшие в немом и вечном молчании памятники, на обнесенные железными изгородями холмики и могильные плиты, на покосившиеся кресты, на продрогшие кладбищенские березы. Падая на обнаженные головы людей, на их лица, снежинки таяли, растекаясь маленькими прозрачными струйками. Не таяли снежинки только на восковом лице покойницы. Время от времени их смахивала заботливая рука уже немолодой женщины, стоящей у изголовья гроба. Это была мать Елены. Рядом с ней, прижавшись сиротливым воробышком с печальным личиком, ежилась в своей цигейковой шубке Таня. Время от времени бабушка склонялась над ней и целовала ее в пухлую румяную щеку.

Проститься с покойной пришли ее сослуживцы, старые однополчане, с которыми Струмилины поддерживали дружбу. Произносили трогательные речи. Собственно, это были не речи, а последние прощальные обращения, перемешанные со слезами и приглушенными рыданиями.

Струмилин стоял у изголовья гроба и смотрел на покойную жену. Ему казалось, что она уснула. Его и без того худые щеки ввалились еще сильнее. Залысины крутого лба, казалось, глубже врезались в шелковистые пряди мягких волос, о которые он когда-то в юности ломал расчески. Теперь эти волосы поредели, пожухли и утратили свой прежний золотистый отсвет.

А снежинки все падали и падали серебристыми узорчатыми кристалликами на восковые мертвые венки. На траурной ленте, обвивающей гроб, было написано: «Дорогой жене и матери от мужа и дочери».

Всего лишь три человека не знали покойницу при жизни. Двое из них были могильщики, на лицах которых проскальзывало нескрываемое недовольство затянувшейся панихидой. Один из них, бросая косые взгляды на родственников и друзей покойной, нетерпеливо закуривал третью папироску. Играя от безделья лопатой, он время от времени ознобно — видать, после большого похмелья — подергивал плечами. Старенькая фуфайка плохо защищала от мороза его немощное тело. Он о чем-то приглушенно переговаривался со своим напарником, пожилым человеком с болезненным лицом астматика, который время от времени широко раскрывал рот и, как выброшенная на берег рыба, крупными глотками хлебал морозный воздух.

Покойницу при жизни не знала также молодая женщина, которая стояла чуть в стороне и не сводила глаз с постаревшего и ссутулившегося Струмилина.

Это была Лиля.

Кутая лицо в серую пуховую шаль, концы которой были заправлены под воротник черной котиковой шубы, она боялась, чтоб ее не узнал Струмилин. Ничего она не видела, кроме двух лиц: лица Струмилина и Тани. Глядя на осиротевшую девочку, в глазах которой уже затаилась печаль, Лиля беззвучно плакала, незаметно вытирая слезы шерстяной варежкой.

Последнее время Лиля много думала о Струмилине, о его больной жене, о дочери. И чем больше думала о них, тем дороже становился для нее этот оттолкнувший ее человек. Тайком, через соседку, она узнавала о семье Струмилиных, несколько раз пыталась даже поговорить с ним по телефону, но всякий раз, когда трубку брал сам Струмилин, она, затаив дыхание и бледнея от страха, поспешно вешала трубку и выбегала из телефонной будки. После этого Лиля часами ходила по улицам Москвы и постоянно ловила себя на мысли: неужели она ждет смерти Елены? «Нет, нет!.. Это безумие! Это нравственный садизм… Пусть она живет!»

Но не проходило и недели, как Лиля снова с тревогой набирала номер телефона квартиры Струмилиных и, когда слышала из трубки незнакомый старческий голос соседки, подробно расспрашивала ее о самочувствии больной Лены. Наивная, бесхитростная и, как видно, очень простодушная старенькая соседка Струмилиных притушенным голосом рассказывала Лиле о том, что дни Лены сочтены, что сам Николай Сергеевич ни днем, ни ночью не отходит от постели умирающей жены, что он очень измучился, одни глаза остались.

А три дня назад тот же старушечий голос известил Лилю о смерти жены Струмилина и сообщил, что похороны будут на Преображенском кладбище в три часа дня.

Зачем она ехала на кладбище? Какая сила тянула ее туда, где она наверняка увидит безысходную тоску и печаль в любимых глазах? На что она надеялась? — Лиля не думала. Скорее всего ею двигало чисто материнское чувство необходимости быть в тяжелую минуту опорой для единственно дорогого человека.