Иван Лазутин - Суд идет

А Шарапов? Этот старьевщик лавки утильсырья? За рубль он, как Ганечка из «Идиота» Достоевского, готов проползти от дома до Серпуховки. А Фридман? Это вообще — прореха на человеческом обществе. Гоголевский Плюшкин перед ним — мот и транжира.

Если бы из всей нашей «чистой прибыли» они получали равные со мной доли, они оскудели бы духом еще сильней. Но я их берегу и, как собаке кость, бросаю на троих меньшую половину, и они виляют передо мной хвостами.

В дальнейшем думаю сократить их долю в два раза. По мере сокращения их аппетитов у них будет проходить процесс очищения духа.

А то, подумайте, — завели машины, дачи, обставились импортными гарнитурами. И все тягаются со мной. Жалкие пигмеи, они не могут знать, что все мои удобства меня тяготят. Я с удовольствием бы жил в бамбуковой хижине и вставал бы вместе с птицами, если бы история не взвалила на мои плечи тяжелую, но почетную миссию разъяснить человечеству, что такое в наш век деньги и как можно достигнуть такого положения, когда обществу не будут нужны деньги. И вот тогда, когда случится триумф всех моих поисков, мой дом в Звенигороде станет центром паломничества не только наших, но и иностранных граждан. Особенно мне хочется встретиться с Морганом, Ротшильдом и Фордом. Их я приму в первую очередь. Мне будет приятен их визит.

Принимать такую вельможную публику в нищенской обстановке нельзя. Вот и приходится вопреки своим убеждениям делать исключения в главных принципах.

Вся беда в том, что на эксперименты уходит все больше и больше денег. Рубль, брошенный на тротуаре, работает вяло. Он вызывает только ленивый поклон и еле теплящуюся улыбку. И как всегда в этих случаях — оглядку по сторонам: кто обронил.

Зато какое испытываешь наслаждение, когда видишь, как склоняется человек за десяткой. Особенно новенькой. Нашедший, как в судороге, припадает к земле и не оглядывается, не вертит головой в поисках, кто обронил. Десятка работает энергичней. В ней аккумулируются соблазнительность порока в десять раз больше, чем в рубле.

А сотня!.. Она, как солнце, слепит человека! Она на какие-то секунды туманит его рассудок. Человек на минуту забывает понятия о чести, достоинстве, приличии, совести… Подняв ее, он летит без оглядки, как стрела, выпущенная из лука…

Главное в этих экспериментах — выбирать места подальше от милиционеров, так как близость их отражается на чистоте опыта. Эмоции притупляются. Человек боится закона. Затруднением последнего времени является то обстоятельство, что для проведения опытов нужно все больше и больше денег. Работа в разгаре. А их приходится добывать с большим трудом. Приходится опускаться до этих противных моему существу нечестных махинаций и возиться с Шараповыми и Фридманами.

Если б исхлопотать у правительства разрешения пользоваться фальшивыми деньгами, то работа продвинулась бы значительно быстрей. Но с этим боюсь даже обращаться — схапают, сочтут за фальшивомонетчика и припаяют статью.

Подробное описание экспериментов даю в настоящем труде поглавно. Выводы — в конце исследования…»

Дальше шла первая глава. Она была названа «Описание тысячи случаев, когда человек наклонился за рублем».

Шадрин закрыл глаза ладонью и долго сидел неподвижно. Временами ему казалось, что он сидит на карусели и его кружит, кружит… Откуда-то доносится музыка, смех… Он открыл глаза, тряхнул головой и принялся читать дальше.

Два часа он сидел над рукописью Баранова, но, не дочитав ее до конца, встал, прошелся по кабинету и несколько раз ущипнул себя. «Эдак можно и самому дочитаться до белых столбов. Что-то в голове все плывет и словно переместилось куда-то в сторону…» — подумал он и закрыл «труд» Баранова в сейф.

Весь этот день он находился под тягостным впечатлением от прочитанной рукописи, из которой перед ним предстало много ярких, сочных картин, порою смешных, порою трагических. И за всем этим стояло отчетливо лицо Баранова, слышался его зловещий смех.

Работать в этот день Шадрин не мог. Он даже подумал: «Посади среди таких ненормальных здорового человека — через месяц он или закричит петухом, или объявит себя Александром Македонским».

И только поздно вечером, уже в постели, когда он засыпал, неожиданно пришла мысль: «А где же в рукописи следы Ленинской библиотеки? Нет ни цифр, ни сносок, ни извлечений из других работ… И в самом деле — почему я не подумал об этом раньше, когда читал записи?» Это Шадрина насторожило. Мысль его стала работать в критическом направлении. Он вспомнил лекции по судебной психиатрии, перед глазами проходила вереница демонстрируемых больных, старался припомнить признаки и симптомы при различных душевных заболеваниях, сопоставляя поведение ранее виденных больных с поведением и размышлениями Баранова, пытался поставить хотя бы приблизительный диагноз его болезни.