Иван Лазутин - Суд идет

— Что вы! Что вы, Дмитрий Георгиевич! Да разве это я? Вы спросите у своего брата. Наоборот! Портрет мне очень понравился! Я с удовольствием повесил бы его у себя в кабинете! Но тут вся загвоздка получилась в том, что у него нет патента на право рисования вождей.

— Патент… — Дмитрий горько улыбнулся. — Нет права. Чтобы обидеть человека, вы опираетесь на право, на закон, на патент. Так почему же вы забыли о законах и о правах, когда решали судьбу Цыплакова и Бармина?

Кругляков повел плечами.

— Частично прошляпили. Я и сам это сейчас вижу. Но там, где рубят дрова, там всегда летят щепки. Это уж закон. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

Приободренный Кругляков сел в кресло.

— Живые люди — не щепки. Я к вам среди ночи пришел узнать: думаете ли вы, как секретарь райкома, вмешаться в судьбу Цыплакова и Бармина, если считаете, что была совершена ошибка?

— Что вы имеете в виду? — Кругляков притаился. — Конкретно?

— Немедленно исправить ошибку!

— Каким образом?

— Освободить Цыплакова и Бармина из-под стражи и извиниться перед ними.

— Ну, это вы, товарищ Шадрин, опять хватили через край. Вы руководствуетесь эмоциями, а у нас в руках факты. А факты — это упрямая вещь. Если же на сходе было высказано недостаточно оснований и обвинений по адресу Цыплакова и Бармина, то завтра их в нашем распоряжении будет воз. Да, да, воз!

— Фальсификация? — в упор спросил Шадрин, все еще не желая садиться в кресло, на которое то и дело указывал Кругляков.

— Что вы имеете в виду?

— То, что я видел сегодня на сходе. Голосование было фикцией. Из двухсот присутствующих в зале за предложение Кирбая, когда решалась судьба Бармина, голосовало всего двадцать два человека.

— А против было всего только семь голосов.

Шадрин некоторое время молча смотрел на Круглякова.

— Я еще раз спрашиваю вас, товарищ Кругляков, думаете ли вы, как секретарь райкома, вмешаться в судьбу Бармина и, Цыплакова?

— Это что, простите, угроза или совет?

— Пока это только совет и только предупреждение. Не забывайте также, что вопрос о выселении Цыплакова не рассматривался на колхозном собрании, что Бармин инвалид Отечественной войны второй группы. — Дмитрий взял со стола партбилет, документы Бармина и положил их в карман.

— Что же вы намерены предпринять в противном случае? — настороженно спросил Кругляков.

— Пока об этих безобразиях доведу до сведения обкома партии. Если же и это не поможет, то есть ЦК, есть Москва!

— Ого, как высоко хватили! — Секретарь не то насмешливо, не то шутливо покачал головой. — А вы, я вижу, упорный.

Выйдя из-за стола, Кругляков положил свою короткую руку на плечо Шадрина.

— Вот что, товарищ Шадрин, вы не горячитесь. Я прекрасно понимаю ваше возмущение. Я сам когда-то тоже был молодым. Я думаю, этот вопрос мы решим с Кирбаем в рабочем порядке. Один я вам пока ничего определенного обещать не могу. Заверяю вас только в одном: вы убедили меня, и я, как секретарь райкома партии, сделаю все, чтоб поправить промахи. — Кругляков смолк, о чем-то задумавшись. Потом вздохнул. — А у кого, голубчик, не бывает этих промахов? — И снова показал на кресло. — Садись, в ногах правды нет.

— Спасибо. Я только прошу вас, товарищ Кругляков, вопрос о Цыплакове и Бармине решать как можно быстрее. Иначе нам с вами придется схватиться не на шутку и не на районной орбите.

— Я уже свое сказал, товарищ Шадрин. И если уж вас задел за живое сегодняшний сход, зайдите к Кирбаю и повторите ему то, что сказали мне.

— Хорошо. Я зайду к нему. Только пока никаких практических мер по переселению и по изъятию земельных участков у Бармина и Цыплакова прошу не предпринимать. Вы можете только усугубить свою ошибку. Так и скажите об этом Кирбаю.

На этом разговор закончился.

Шадрин вышел из кабинета секретаря. Стояла тихая ночь. Небо несколько просветлело. Подняв голову, Дмитрий стал искать Большую Медведицу. Как и десять и двадцать лет назад, перевернутым ковшом она висела над уснувшим селом, над школой, где он давным-давно из букв учился складывать первые слова «мама», «папа», «мама моет раму».

С набежавшим ветерком донеслись запахи камышистых озер с трясиной, пахнуло лабзой и кувшинками, которые в Сибири зовут огурчиками.

Домой Дмитрий вернулся поздно, когда пропели первые петухи. В разноголосом петушином хоре он узнал голос и своего огненно-красного, с зеленовато-бурой шеей крепконогого боевика. По тусклому свету, сочившемуся из кухонного окна, Дмитрий понял, что мать еще не спала: привернула коптюшку и ждала его.